Не-доросли. Книга 3. Метель

Дорогой друг Миша, здравствуй. Пишу не из нужды, а просто чтобы узнать о твоём здоровье – сильно соскучала о тебе, вчера привиделась во сне наша встреча в Смоленске, когда вы воротились с победой, и как колокола звонили в церквах об изгнании супостата, и как солнце играло на твоих оснеженных эполетах. Проснулась, а сердце дрожит, как заячий хвост непонятно с чего. Не понять, с чего и тревожусь, ведь и войны сейчас никакой нет, и вряд ли будет – государь обещал твёрдо, что в греческие дела Россия влезать не станет, а иной войны не предвидится. Отвечай пожалуйста, всё ль у тебя хорошо, пусть тебя сбережёт мой дар, если вдруг возникнет какая-нибудь опасность. Да будет с тобой благословение господне, Миша.

Целую.

Твой друг Анечка.

Генерал с лёгкой полуулыбкой отложил письмо в сторону. Да, Анечка, тут ты угадала. Нет никакой опасности и не может быть, остаётся ему догнаивать жизнь в губернаторах – скука смертная. А славно было б, кабы отправил его государь опять с турками порубиться, снова к Бухаресту да Софии – глядишь, и до самого Царьграда дойти получится в этот раз-то. Всё ж кровь разогнать было б неплохо. Как говаривал славный артиллерист Костенецкий: «Матушка-Россия хороша тем, что в ней где-нибудь да дерутся». Прошли те времена, Василь Григорьич, увы, и банником тебе помахать ныне негде. На Кавказ если только податься, под пули чеченские, так там генералы в атаки не ходят. Да и не потерпит Алексей Петрович Ермолов около себя столь высокопоставленного соперника.

На третьем буквы были выписаны нетвёрдо, словно бы ребёнок писал. И улыбка на лице генерала стала ещё шире – даже не вскрывая письма, он мог сказать, от кого оно.

Доминик Дюваль, несчастная девочка.

Милорадович на мгновение зажмурился – словно вживую перед ним встало припорошённое мокрым снегом поле пятидневного сражения у Красного. Стоял ноябрь, так же, как и сейчас, только тринадцать лет назад. Где-то что-то горело, трещал огонь, лизал срубы багровыми языками, и удушливый дым густым облаком валил от Красного, стекал со склона холма, а там, за дымной пеленой, гулко рвались пороховые картузы. На истоптанном сапогами, колёсами и копытами, испятнанном и щедро политом кровью и засыпанном сажей снегу вповалку и вразброс лежали трупы. Французы, поляки, испанцы, немцы – все двунадесять язык. Ну и русские, разумеется. А между трупами и разбитыми пушками брела она – пятилетняя девчонка, озиралась с изумлением и ужасом. Плакала и кого-то звала. Когда прислушались, поняли, что маму. По-французски.

Мама так и не отыскалась – и никто не знал, где она. Казаки отпоили девчонку чаем, и Милорадович своей властью забрал её с собой, тем более, что надежды на о, что её родители найдутся, не было. Маленькая француженка, перестав, наконец, плакать, сообщила своё имя, рассказала, что жили они в городе с большими островерхими кирпичными башнями. В Москве, должно быть. Михаил Андреевич и до того слышал такие истории – жили себе в России французы, может гувернёры, может куафёры… а может ещё кто. А потом Бонапарта принесла в Москву нелёгкая. Когда москвичи толпой рванули вслед за армией, французы в Москве остались – понадеялись на то, что война их не касается, а соотечественники не тронут. Соотечественники-то и не тронули, да только после того, что в Москве при узурпаторе творилось оставаться было страшно и потянулись вместе с La Grande Armee на родину. Ну а дальше понятно – зима, голод, партизаны, казаки…

Письмо было написано по-французски.

Добрый день, мой спаситель. Спешу сообщить, что моя благодетельница, а ваша сестра, Мария Андреевна, вчера оповестила меня, что моё образование можно считать оконченным, и что на Рождество она вывезет меня на мой первый бал. Я уже вся в нетерпении. Но я надеюсь, что и вы, сударь Михаил Андреевич, почтите дом Стороженок с визитом на Рождество – здесь все вас ждут и надеются на ваше посещение.

Искренне любящая вас.