Не-доросли. Книга 3. Метель

Тон вопроса, да и его форма тоже, были почти оскорбительны, но Лунин только чуть дёрнул щекой. Скажи сейчас Северин «вы» вместо «ваши товарищи» – и дуэль стала бы неизбежной. Но сейчас оставалось пространство для маневра.

– Просто вам это сделать сподручнее, – пожал плечами Михаил. – Цесаревич – здесь, вы тоже здесь, вокруг него… а если он вырвется из Варшавы, придётся его ловить по всей России… да и для польского дела это не очень хорошо.

Крыжановский промолчал, задумчиво выпятив губы и отложив наполовину опустелый шомпол. А Зелёнка стукнул кулаком по колену, туго обтянутому тёмно-синим сукном:

– Дело, Северин!

– Дело, – протянул подполковник всё так же задумчиво. – Запятнать себя цареубийством…

– Будущее за республикой! – возразил Лунин. – Какая разница, кого ради этого придётся убить… и кровь цесаревича не ценнее солдатской.

Прозвучало не очень уверенно, и Северин, видимо, почувствовав эту неуверенность, дёрнул щекой:

– Большинство из наших хотят возрождения польского королевства. Под скипетром истинных Пястов или, в крайнем случае, Гедиминовичей!

Сказал, как отрезал, и Лунин не нашёлся, что возразить.

3. Царство Польское. Варшава. Конец октября 1825 года.

Неяркое осеннее солнце ломкими бликами плясало на мелких волнах Вислы, ветер срывал пожелтелые листья и охапками швырял их в реку, зябко забирался в рукава и под цилиндр.

Профессор Виленского университета Иоахим Лелевель передёрнул плечами под серой альмавивой, несколько мгновений смотрел на Вислу, потом на высокие ворота королевского дворца, словно пытался что-то понять или вспомнить. Но ничего не понял и не вспомнил, и сердито дёрнув головой (едва цилиндр не свалился на булыжную мостовую), толкнул плечом тяжёлую дубовую дверь погребка. Нащупывая носками сапог вытертые сотнями, а то и тысячами ног тяжёлые каменные ступени, профессор спустился в подвал и повернув, очутился в душноватом помещении с низким потолком. Дубовые столы вдоль стен, тяжёлые неподъёмные табуреты и скамейки, широкая стойка бара и полки с разноцветными и разнокалиберными бутылками. Тусклый свет десятка свечей на люстре, трепещущие свечные огоньки на столах.

В погребке было немноголюдно – пятеро или шестеро за двумя разными столиками в разных углах зала. Профессор, неторопливо прошёл на середину зала, ловко уклонился от капающего с люстры воска, огляделся по сторонам. Его любимое место, alleluja, было свободно, и даже за соседними столами никого не было.

Лелевель приветливо кивнул хозяину, сбросил альмавиву на руки торопливо подскочившему слуге. Парень с поклоном принял из рук профессора цилиндр чёрного шёлка и перчатки, второй раз поклонился, принимая грошик и широко повёл рукой в сторону стола:

– Проше, пане профессор.

Пан профессор неторопливо уместился за столом. За прожитый в Варшаве год, это место стало ему почти родным, под каждую косточку пришлась своя выбоинка хоть на табурете, хоть на столе. Как-то так сложилось, что за этот год ему ни разу не довелось застать это место кем-либо занятым, а сам погребок понравился ему своим неброским старинным уютом – так и дышало прежней Польшей, стародавней, той, что была ещё не то, чтобы до Ваз, даже и до Ягеллонов[2]. Хотя в глубине души профессор и понимал, что это не так. Нравилось так думать и всё тут.

А про место он догадался быстро – хозяин погребка, Яцек Покжива[3]. под стать своему назвищу, обычно неприветливый и колючий середович, неожиданно проникся симпатией к Лелевелю и, узнав о том, что его посетитель – профессор и приметив, в какие часы Лелевель приходит в его погребок, придерживал стол профессора от посетителей. И взял себе за правило обслуживать пана профессора собственноручно.

Вот и сейчас – Иоахим и моргнуть не успел, как Яцек оказался рядом.

– Пан Иоахим, – поклонился он, ставя на край стола плоское блюдце с поджаренными в чесночном масле и посыпанными крупной солью ржаными сухариками. – Рад видеть вас снова в нашем заведении. Пан профессор кого-то ждёт?

– Здравствуй, Яцек, – помогай тебе бог, милостиво кивнул профессор. – Нет, не жду никого, обычная осенняя хандра. Хотя может ещё и подойдёт кто. Вели мне пива подать, тёмного, как я люблю.

Он бросил в рот сухарик, с хрустом его разгрыз и чуть прижмурился, ощущая, как рот наполняется солоновато-пряной слюной.

Пиво Яцек принёс очень быстро – над большой глиняной поливной кружкой плотной шапкой стояла пена. Корчмарь с поклоном поставил пиво на стол, рушником споро смахнул несуществующие крошки с коричневой столешницы, отполированной до блеска локтями (а то и лицами) гостей.

– Закусывать пан профессор изволит?

– Изволит, – милостиво согласился пан профессор. Глотнул терпкой и горькой влаги, поиграл на языке. – Сделай, как обычно, Яцек.

– Как изволит пан профессор, – Яцек с поклоном испарился.