Не-доросли. Книга 3. Метель

Иоахим снова глотнул пива и чуть вздрогнул, услышав своё имя. Обернулся, стараясь двигаться неторопливо – год прошёл, как уехал с Виленщины, а всё не мог отвыкнуть вздрагивать при внезапных окликах. Так и казалось, что по его душу от Новосильцева пришли – полиция или жандармы. Обернулся и тут же расплылся в улыбке.

– Винцек! – профессор вскочил с табурета, распахивая объятья и обхватывая за плечи полного вальяжного господина в светло-сером сюртуке с белоснежными манжетами, плотном английском рединготе внакидку поверх сюртука и таком же сером боливаре.

– Здравствуй, Иоахим, здравствуй, – нешумно отозвался тот, кого Лелевель назвал Винцеком. Освободился из рук профессора, поправил сбившийся в сторону тёмно-алый, почти кирпичного цвета галстук поверх кружевной манишки и кивнул в ответ на приглашающий жесту Иоахима. Сбросил редингот на руки стоящему у него за спиной слуге (должно быть, камердинеру) – рослому белобрысому парню с рыжеватым отливом волос и бровей, одетому в старинный польский кунтуш времён чуть ли не Баториевых – как раз в таких полюбила в последнее время щеголять шляхта. Только кунтуш Винцентиева камердинера был, разумеется не дорогой ткани, не шёлком да золотом отделан – добротное тёмно-синее сукно лондонской выделки, настоящий лундыш. Передал ему же боливар и примостился за столом Лелевеля, махнув камердинеру в сторону соседней комнаты, отведённой предусмотрительным Яцеком нарочно для прислуги. . Парень в ответ только чуть поклонился. Иоахим проводил его весёлым взглядом и только когда камердинер уже скрылся в дверях, обратил внимание на то, что тот оставил у стола – тяжёлый саквояж тиснёной кожи с начищенными медными накладками.

Около стола опять возник корчмарь, поклонился вновь прибывшему гостю.

– Пан Винцентий…

– Вот как, ты меня знаешь? – удивился гость, изломив крутую бровь, отчего его высокий лоб пошёл вертикальной ломаной морщиной.

– Как не знать пана Немоевского, депутата сейма… – Яцек снова поклонился. – Что прикажете подать?

– То же, что и пану профессору, – криво улыбнулся Винцентий – видно было, что его чем-то задели упоминание корчмаря о его депутатстве. И когда корчмарь ушёл к стойке, Винцентий сардонически пробормотал. – Депутат, да…

Лелевель промолчал – разумеется, он отлично знал, что нынешнее, внеочередное заседание сейма обошлось без Винцентия – царь не простил ему протеста против цензуры (и уж одним Немоевским дело тут не обошлось, даже и сам дворец во время заседания сейма войсками окружили – мышь не прошмыгнёт). Спросил о другом, разглядывая саквояж и делая вид, что это невероятно интересно:

– А что это ты, Винцек, никак в путешествие куда собрался?

И не угадал. Сардоническая усмешка на лице Винцентия стала ещё отчётливее.

– А это Иоахим, меня из королевского дворца попросили, – процедил он, и на его мягкой, совсем не костлявой нижней челюсти неожиданно вспухли острые желваки. – Посыльный сегодня пришёл и потребовал, чтобы я забрал всё, что от меня осталось, ибо… – он помедлил мгновение и закончил, – ибо сейм теперь никогда больше не станет нуждаться в моих услугах.

Лелевель чуть вытянул губы, словно хотел присвистнуть. Это уже больше смахивало даже не на политическую опалу, а на тщательно продуманное оскорбление – Немоевского буквально вышвырнули из здания сейма (а в Королевском дворце располагался именно сейм) с вещами на улицу, словно неугодного бродяжку.

– А ты?

– Ну я и забрал, – криво усмехнулся Винцентий. – И свои, и брата… чего там тех вещей-то? Письменный прибор с пресс-бюваром один на двоих, пара книг, да пепельница ручной работы… пусть там – он кивнул куда-то на юго-запад, в сторону Бельведера, ставки наместника, – не думают, что Немоевские будут о чём-то упрашивать, пуст даже и самого царского брата.

– А Бонавентура… знает?

Младший брат Винцентия, тоже депутат сейма, уже с год сидел под домашним арестом из-за пререканий с наместником.

Немоевский повёл плечом.

– Сообщил, – нехотя ответил он. – Что с того…

– И никак нельзя переиграть? – тихо спросил Лелевель, отводя глаза. – В конце концов, княгиня Лович[4] могла бы…

Винцентий поморщился, и профессор умолк.

– Что возьмёшь с этой влюблённой дуры? – бросил он и умолк, дожидаясь, пока подошедший корчмарь поставит на стол пиво и тарелки. На двух аппетитно шипела яичница, на третьей живописно разлеглись нарезанные ломтями полендвица и брынза, щедро посыпанные крупно нарубленным укропом.

– Спасибо, Яцек, – милостиво кивнул профессор, примериваясь вилкой и ножом к яичнице. А Немоевский, дождавшись, пока корчмарь уйдёт, продолжил:

– Надежды наши на Жанетту Грудзинскую пропали даром… не зря москали говорят, что муж и жена – одна сатана.

– Стало быть… – профессор помедлил (непонятно было, ради чего он медлит – то ли для большего драматического эффекта от своего вопроса, то ли для того, чтобы прожевать горячую яичницу – у Яцека её умели готовить невероятно вкусно). – Стало быть, ограничение сейма – это надолго?