Не-доросли. Книга 3. Метель

– Я думаю, навсегда. – махнул рукой отставной депутат, глотнул пива и подцепил с тарелки ломтик полендвицы. – Царь не хочет нас слушать… хотя на словах и обещает многое…

– Что, и восточные кресы? По Днепр и Двину? – оживился Лелевель.

Винцентий в ответ поводил в воздухе пальцами и, прожевав, хмуро ответил:

– Comme ci comme ça[5]. И то только на словах… с заклинаниями о своей дружбе с Чарторыйским…

– В политике нет места дружбе, любви и иным чувствам, – холодно бросил Иоахим.

– Вот и я о том же, – согласился депутат. – Думается мне, что тут только пушки и штыки могут рассудить.

Помолчали, глядя друг на друга, потом Винцентий вздохнул, отпил глоток пива и принялся набивать трубку, сосредоточенно глядя на то, как большой палец уминает табак в чашке.

– Что ж, – тоже вздохнул профессор. – Я слышал, ждать осталось недолго… скоро и до штыков с пушками дело дойдёт.

– Пять лет? Семь? – с прорезавшейся вдруг холодной яростью спросил Немоевский, дёрнувшись и едва не просыпав табак. Глянул на Лелевеля бешеными глазами и вдруг замер на мгновение – похоже, о чём-то догадался. Сказал почти утвердительно. – Ты… что-то знаешь?

Профессор чуть повёл плечом, словно говоря то же самое «Comme ci comme ça». Винцентий несколько мгновений продолжал н него смотреть, потом чуть вздрогнул и торопливо принялся хлопать по карманам, что-то отыскивая. Выхватил из накладного кармана сюртука колесцовую зажигалку, чиркнул, высекая искру, чертыхнулся – фитиль не запалился, должно быть, закончился завод колесика – и принялся снова хлопать по карманам, разыскивая ключ.

– Не суетись, – тихо сказал, почти прошептал Лелевель, и Неомоевский вдруг как-то сразу успокоился. Ключ нашёлся прицепленным к зажигалке на тонкой стальной цепочке, и бывший депутат принялся неторопливо крутить им колёсико, натягивая пружину и, одновременно, не сводя глаз с профессора. Иоахим чуть усмехнулся и, наконец, смилостивился:

– Я получил письмо… русские готовы выступить следующим летом, когда царь будет на манёврах на Украине. Пожалуй, и мы будем готовы к этому времени…

– Выступаем вместе с москалями? – Винцентий, наконец, закончил заводить зажигалку, нажал спуск – стальное колёсико прошуршало зубчиками по куску пирита, брызнули искры и от фитиля ощутимо потянуло дымком. Немоевский дунул на фитиль, раздувая огонёк и сунул его в чашку трубки. Табачный дымок потёк по комнате, сладко щекоча ноздри – профессор сам не курил, но любил запах табачного дыма.

– Почему нет? – пожал плечами Лелевель. – Главное, чтобы они согласились на наши условия.

– А они… согласились? – снова замер Винцентий, держа трубку наотлёт и неверяще глядя на профессора. – И на границу семьдесят второго года?

– Пока ещё нет, – криво усмехнулся Лелевель. – Но согласятся, куда им деваться-то…

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Винцентий, забыв про трубку, поднял наполовину опустевшую кружку и потянулся ею к кружке профессора:

– Выпьем за то!

4. Западный край. Литва. Вильна. Конец октября 1825 года.

Карета (красное дерево, золото на дверных петлях, уголках и вензелях, венецианское зеркальное стекло, шестёрка породистых арабчаков в запряжке, кучер, форейторы и лакеи в отделанных золотым шитьём красно-белых ливреях) остановилась у ворот. Сквозь решётку хорошо было видно, как засуетились вокруг кареты слуги – один отворял дверцу, другой откидывал подножку, третий придерживал господина за руку, пока тот сходил на булыжную мостовую. Под ноги он не глядел, ничуть не заботясь о том куда ступит нога в парчовой туфле.

Если бы Новосильцев не опознал по карете, гербу на дверце и одеждам прислуги князя Сапегу, он не ошибся бы сейчас. Вполне в духе пана Франциска – ещё не хватало беспокоиться о таких пошлых материях, как чистота обуви, пусть даже такой богатой. Пусть у хозяина дворца болит голова о том, чтобы его гости не принесли на обуви в его дворец грязь или ещё что похуже.

Повезло ещё. что Сапега сегодня явился на обычной своей упряжке, а то Новосильцеву помнилось, как однажды пан Франциск приехал к нему в гости на упряжке кладбищенских кляч, достойных только запряжки в катафалк для похорон разорившегося в пух и прах и покончившего с собой в страхе перед нищетой еврейского ростовщика, а на козлах обшарпанной коляски сидел жид-оборванец откуда-то из полуподвалов Антокольской. Любил князь Сапега подразнить высокое общество образами видимой нищеты, в то время как его доходов вполне хватило бы, пожалуй, чтобы купить половину Вильны, если бы ему это понадобилось.