Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Болезнь, которая не отпускала всю весну, наконец, разжала клыки и отступила, злобно ворча и огрызаясь короткими злыми приступами кашля и одышки. Доктор МакКензи обещал, что к макушке лета это тоже пройдёт. «Если, конечно, господин мичман, не соизволит пойти в плавание в полярные воды». Оба Смолятиных при этих словах едва сдержали усмешку, мичман – понимающую, кадет – грустную. Оба отлично знали, что к макушке лета Логгин Никодимович должен быть самое меньшее, в Архангельске (и так время поджимает, служба зовёт!), а самое большее – где-нибудь на Матке или Груманте, или где-то ещё, куда пошлёт воля царя и господ под золотыми эполетами из морского министерства.

Впрочем, доктор МакКензи это тоже знал.

– Чего молчишь-то? – мичман Смолятин чуть повысил голос, привлекая внимание младшего сына – Влас засмотрелся на горящую на острие соборного шпиля золотую искру и задумался. – Власе!

– А?! – вздрогнул кадет и виновато посмотрел на отца. – Чего?

– Того! – передразнил отец, чуть свирепея. – Уши позакладывало? Чего мы тут забыли, говорю?

Влас вздохнул.

Норов отца в последнее время стал заметно хуже – тут и болезнь, и неизвестность в деле Аникея (разумеется, в свои дела с городским дном мальчишки Смолятина-старшего не посвящали – «Ещё чего не хватало, в деле и так чересчур много народу!» – метко выразился Грегори). Особенно же злило мичмана Смолятина то, что ему приходилось всё это время жить в доме чужих людей и принимать ухаживания прислуги – не привык к такому Логгин Никодимович.

– Не молчи же, ну! И ведь уже третий день меня сюда таскает…

– Не скажу я тебе пока ничего, – негромко ответил Влас, вновь переводя взгляд на макушку шпиля. – Надо так.

Впрочем, догадаться было несложно, и отец наверняка уже и сам всё понял, но пока что играл в непонимание. То ли боялся поверить в хорошие новости, то ли ещё почему.

Записка от Аникея, переданная из крепости обычным путём, попала в руки Смолятина-младшего, и кадет не стал ни слова говорить отцу – к чему? А ну как высочайшая комиссия передумает?! Выпустят Аникея из крепости – отлично, отец порадуется. Не выпустят – не будет у отца и разочарования.

Смолятины уже третий день прогуливались у крепости. Вдвоём – день был будний, и друзей Власа из корпуса не выпускали, его и самого-то выпустили только потому, что отец попросил – отказать выздоравливающему офицеру флота в том, чтобы его в прогулках по городу сопровождал сын, кадет-зейман, было бы неприлично. Благо экзамены уже закончились, и до объявления вакаций оставалось всего пара дней. Позавчера, в воскресенье, с ними увязался Венедикт, а вот литвин и Грегори – воздержались. Пропали в городе по каким-то своим делам. Влас не допытывался – по каким.

Ни к чему.

И так догадывался.

Глеб, небось, опять с поляками своими, а Грегори – должно быть, с уличниками.

Ревности Влас не чувствовал. Наоборот, был даже благодарен – в том, чего они ждали, ему хотелось быть вдвоём с отцом. Должно быть, и Венедикт третьего дня что-то такое почувствовал, и после полудня тоже как-то незаметно куда-то исчез. Вечером, когда они встретились у Иевлевых, чтобы вместе идти в корпус (отец всё ещё жил у столичной родни, и Влас каждый вечер провожал отца на Екатериненгоф), Веничка совсем не выглядел обиженным.

От кирпичных стен тянуло холодом, и Аникей невольно поёжился – казематная сырость забиралась даже под шинельное сукно.

– Господин мичман! – голос коменданта торжественно прозвенел, и Аникей, мгновенно поняв интонацию, выпрямился. «Господин мичман», – сказал генерал, и это было впервые за три месяца, которые длилось следствие. Это должно было что-то значить, и мичман Смолятин, разумеется, догадывался – что именно.

Догадка не замедлила оправдаться.

– Господин мичман Смолятин, три дня назад я имел честь известить вас о том, что Высочайшая комиссия приняла решение освободить вас за отсутствием состава преступления в ваших действиях!

Ну да, имел честь. И приняла решение. Вот только с чего-то его не выпустили сразу, а промариновали в камере ещё три дня. Мичман третьего дня сначала обрадовался, а потом вдруг впал в уныние. А не передумала ли Высочайшая комиссия?

И не для того ли его сейчас вызвал комендант, чтобы про то сообщить?

Но торжественный тон, но «господин мичман»...

– И вот сегодня я сообщаю. вам, господин мичман, что вы свободны! – степень торжественности тона генерала Сукина́ возросла на порядок. – Вы можете покинуть крепость немедленно, страже приказано не чинить вам препятствия… за исключением, разумеется, попыток общения с узниками.

Разумеется.

С мимолётным сожалением Аникей подумал об оставленном в камере листочке бумаги с записями начатого романа – вряд ли он снова станет писать его на воле, а в камеру за этим листочком вернуться ему не позволят. Да и позволили бы – по трезвому размышлению, Аникей понял, что и в этом случае он вряд ли стал бы продолжать этот роман.

Нет.

То, что хорошо в тюремной камере (если, конечно, допустить, что там может быть хоть что-то хорошее), то совсем не годится для вольной жизни.

Довлеет дневни злоба его.