Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Литвин смотрел по сторонам равнодушно, словно был в какому-нибудь чиновном присутствии, где нет ничего особенного, или лошадей ждал на постоялом дворе.

Да ведь он уже был здесь! – неожиданно понял Шепелёв, и ему неожиданно стало не по себе. Что могло понадобиться в этом притоне шляхтичу?

Рядом с ними остановился половой[9] – всё та же мареновая[10] рубаха, всё те же перепоясанные широким кушаком и заправленные в смазные сапоги плисовые[11] штаны.

– Господа кого-то ищут? – спросил он с лёгким вызовом, напирая на слово «господа» так, что за версту было понятно, что ему на тех господ положить сверху что-то огромное и тяжёлое. Ишь ты, в этот раз снизошёл для разговора.

– Это со мной, Федя, – бросил ему Яшка покровительственно, сразу направляясь к стойке. Она тоже не изменилась за прошедший год. И хозяин не изменился, только брюшко стало чуть побольше.

Грегори неожиданно вспомнил свои прошлогодние надежды на то, что он больше никогда не переступит порог Глазова кабака, равно как и других подобных мест. Не сбылось. Переступил.

– Чего надо? – спросил хозяин равнодушно. Спрашивал он непонятно у кого. Взгляд его скользнул по Власу и Глебу, на мгновение зацепился за Грегори – должно быть, узнал! – и снова глянул на Яшку.

– Париж здесь?

– Петербург здесь, – хмыкнул в ответ хозяин без малейшего намёка на насмешку. Яшка нахмурился и засопел, но хозяин мотнул головой в сторону двери – той самой, за которой в прошлый раз Яшка виделся с каким-то патриархом Крапивой. Грегори, впрочем, ещё тогда понял, что этот патриарх в церкви, скорее всего, был в последний раз когда его крестили. Хотя как знать… у мазуриков, говорят, набожность – обычное дело.

Мальчишки двинулись к двери, но Яшка их остановил.

– Сначала я один, – сказал он. – Мало ли… вдруг он не захочет с вами говорить или не один он…

Ждать пришлось недолго – через какую-то пару минут Яшка выглянул из двери и позвал:

– Заходите, – и шепнул. – Он в духе.

И Париж тоже не изменился за прошедший год. Всё такой же лощёный и франтоватый (глянешь, не зная, кто он такой, и подивишься – чего этому денди надобно в Глазовом кабаке) – и лорнет, и белые лосины, и небесно-голубой фрак без единой складки или пылинки, начищенные до зеркального блеска чёрные штиблеты, боливар на высокой стоячей вешалке, и альмавива под ним, и чёрная трость с резным набалдашником слоновой кости. И узкое английское лицо.

Париж был не один.

За круглым высоким столиком о трёх вычурно гнутых ногах, в креслах сидели ещё двое.

Один – медведистого вида бородатый чернявый мужик в наброшенном наопашь армяке, под которым виднелась тёмно-красная (такой цвет называется «чёрмный»! – вспомнил Грегори) косоворотка. В распахнутом вороте на шёлковом гайтане вместо креста – кожаная ладанка, что в ней – кто знает (может, трава какая наговорная, может амулет воровскому делу в помощь). Рукава рубахи задрались почти до локтей, открывая здоровенные предплечья, густо поросшие тёмным, почти чёрным волосом, через правое предплечье длинно и ветвисто белел шрам.

Второй…

А во втором Грегори неожиданно узнал своего летнего попутчика. Как там его… Пров Семёнович кажется! И в очередной раз кадет Шепелёв поразился проницательности своих попутчиков, офицера и старой дамы, которые враз угадали в Прове Семёновиче не добропорядочного мещанина, а мазурика.

На столе высились бутылки с чем-то прозрачным, чуть зеленоватым – одна полупустая, другая – полная, даже сургучная пробка не тронута. В стаканах – то же прозрачно-зеленоватое, и по едва заметному запаху Грегори тут же угадал ерофеич (отец эту настойку весьма уважал, хоть и не раз говаривал – крепковата и тяжеловата, чарку перед обедом хватить – самое то, а никак не постоянно пить). Вокруг бутылок живописно стояли блюдца и тарелки – холодец, жареная невская корюшка, чёрная икра, неровно накромсанный чёрный хлеб, печатные пряники. Странное дело – всё это не казалось каким-то нарочитым, неестественным ни для звероватого мужика, ни для Прова Семёновича, ни даже для элегантного Парижа – видимо, это было целое искусство – жить то одной жизнью, то другой.

Когда мальчишки вошли, все трое за столом как раз подняли стаканы.

– Ну… буде лучше – нас забудешь, буде хуже – нас вспомянешь! – густым басом сказал медведистый. – Вздрогнем!

Вздрогнули.

Париж подцепил с тарелки корюшку, донёс её до рта, умудрившись не капнуть с неё жиром на свой великолепный фрак, поймал рыбёшку за хвост зубами, прожевал и обернулся.

– Ого! – он поднял брови, разглядывая пятерых мальчишек – двух бульвардьё и трёх кадет. – Вот так компания!

– Да не хуже вашей, – бросил вдруг Грегори, удивляясь сам себе. Покосился на двух других мазуриков, отметил внимательный взгляд Прова Семёновича – похоже, этот попутчик его тоже помнил.

– Ну да, – усмехнулся Париж. – Чего надо-то?

Ломать медведя Париж не захотел.