Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

– Политическое дело, – сморщившись, бросил он. – Воняет от него… тухлятиной. Я в политику не лезу. Сейчас, после декабря, и так частой мережей по улицам пойдут мазов (Грегори уже знал, что правильно маз, а не мазурик – это обидно) грести, да и мелочёвку тоже.

– Мы заплатим, – подал голос Глеб. – Хорошо заплатим. Ну и всё, что кроме Книги найдёшь в доме – тоже твоё.

Кадеты покосились на литвина с лёгким удивлением, но возражать не стали – и правда, чего мелочиться?! Хотя Грегори вдруг отчего-то стало не по себе – словно они тем самым стали на одну доску с этими… мазами.

– Жирный кусок, – задумчиво сказал Пров Семёнович, пыхая трубкой. Курил он немецкий кнапстер из Сарепты – Грегори уже научился его отличать от других сортов. – Подумай, Париж…

– Для Ярославля – жирный, – согласился Париж насмешливо и задумчиво прибавил. – Для Петербурга, впрочем тоже…

– Ну вот! – радостно воскликнул Глеб, но маз покачал головой.

– Я не берусь за политику, – повторил он. – Кончено.

Париж отвернулся к столу, прицельно поводил над ним рукой, выбирая, что бы взять с тарелок.

– Да ну его, парни, – кривя губы, сказал Грегори. – Пошли отсюда. Где ему на такое дело… кишка тонка. Не умеет, так и сказал бы…

Больше ничего сказать он не успел – маз развернулся так, что казалось, под его седалищем лопнут лосины.

– У меня кишка тонка? – процедил он свистящим шёпотом. – У меня, Павки Парижа, маза первой руки?! Да нет такого дома и такого медведя, которого я бы не расколол, понятно, сопля!

Грегори в ответ только улыбнулся – широко и открыто, а Париж вдруг осёкся.

Медведеподобный и чернявый, мелко трясясь от беззвучного смеха, сползал по креслу.

– Ай да кадет, – выдавил он сквозь смех, задыхаясь. – Поймал. Как есть поймал…

– Крапива… ты чего? – неверяще спросил Париж. – Ты.. всерьёз, что ли?

Он перевёл взгляд на Прова Семёновича, но тот только сделал непроницаемое лицо и развёл руками.

4

Настоящие белые ночи в Петербурге начинаются в конце мая.

Но и за месяц до того в иные ночи, особенно в ясную погоду можно в городе читать ночью без свечи. Так было и сейчас.

Читать Яшке-с-трубкой, конечно, ничего не требовалось, да и не знал он грамоты. Без нужды быть грамотным для уличника-бульвардьё, его дело – по проспектам да бульварам бродить в надежде на счастливый случай, змеёнышем при мазе подрабатывать, коль понадобится в форточку пролезть да окно отворить, постеречь, пока серьёзные люди медведя ломают, да маякнуть (крикнуть или свистнуть, когда паука завидишь). Для всего этого грамота без надобности.

Больше всего сейчас Яшке хотелось чего-нибудь перекусить – он не ел уже второй день. Дело привычное, но кто сказал, что с привычки голодовать есть не хочется совсем. Добро хоть Лёшка-малышка приволок стащенный на Сенной пирог с рубцом, ещё горячий. Разломили на двоих, едва червячка заморить хватило. Так то было ещё утром, а сейчас – далеко за полночь.

На Фонтанке с лёгким шелестом пронёсся ветерок, морщил воду крупными волнами, взъерошил волосы Яшке, прошёлся по босым пяткам Лёшки – малышка спал неподалёку, привалившись спиной к каменной ограде доходного дома и подстелив на голую ещё землю драный армяк. Дело привычное, – опять подумал Яшка, поправляя на голове добытый зимой боливар – тот из тёмно-вишнёвого давно стал грязно-серым, почти чёрным и прохудился в нескольких местах. Сделаем дело и добуду себе новый, – пообещал сам себе Яшка, вынимая трубку. Почти так же сильно, как есть или спать, Яшке хотелось курить.

Закурить уличник не успел – с набережной послышались размеренные шаги, скрип кожи и лязг железа, метнулся свет факела – ночь хоть и светлая, а всё ж факел городской страже иметь при себе положено.

Яшка прижался к каменному основанию ограды – железные пики решётки вздымались над его головой, словно грозя серому небу, прижался к земле – с улицы его не должны были увидеть. Лёшка от стука шагов, от Яшкиного шевеления проснулся, округлил глаза, но Яшка мгновенно и бесшумно приложил палец к губам, и малышка смолчал – в уличниках такая осторожность въелась намертво, они голоса зазря не подадут.

Мальчишек в палисаднике было не видно снаружи, но поопаситься всё-таки стоило – тем более, что и акация, за которой они укрылись, пока что ещё и зеленеть не начала, одни голые прутья.

Патруль прошёл мимо, совсем рядом, казалось, выгляни из-за цоколя ограды, протяни руку – и коснёшься кончиками пальцев солдатского сукна.

Яшка подождал, пока шаги не отдалятся на достаточно безопасное расстояние, потом сел и сунул в рот трубочный мундштук. Опасливо оглянулся – помимо патруля, опасаться следовало и своих, уличных – Коломна для него чужое место, хоть раньше было чужое, когда они промышляли на Обводном, хоть теперь, когда им Крапива разрешил Васильевский.

Прикурить бульвардьё не успел – пока рылся в лохмотьях, разыскивая огниво, снаружи раздался тихий, едва слышный посвист, словно змеиное шипение. Пригвоздил к земле, заставил озираться вновь.

– Свои, – негромкий голос заставил вздрогнуть.