Не достигнуть координаты Х

У меня появляется ужасный страх свалиться от смеха под лестницу, и я успеваю забыть, что этому страху препятствует решётка перил.

Джин тоже начинает хохотать.

– А своего брата? – спрашиваю я.

– О, этот молодой человек походил на приведение, – воодушевлённо произнесла она. – Появляется только ночью и любит греметь посудой. Будь он действительно привидением, он бы стал самым ярким из них – его рыжим бакенбардам позавидует весь загробный мир, даже Линкольн нервно закурит трубку в углу. Думаю, если бы Ник реально умер, я бы узнала об этом самая первая – через полгода.

– Кошмар, – вырывается у меня.

– Конечно, умереть он не может, – Джин мотает головой. – Папа сказал, что если он не явится к нему с аттестатом из колледжа, то алкоголь Нику ни в одном магазине Прэтти-Вейста не продадут.

– Я боюсь услышать своё описание, – бросаю я с усмешкой.

Джин тупит взгляд вниз.

На её лице неуверенно подрагивают губы.

– Когда я впервые его увидела, – её голос резко затих. – Я подумала, что его кожа бледная только под лунным светом. А оказалось, что она и на солнце такая же – чуть что, и уже начнёт просвечивать насквозь.

Руки слегка подрагивают и крепче хватаются за перила.

– Рядом со своим ярким, солнечным другом он кажется маленькой звездой, – продолжает Джин. – К которой все так хотят прикоснуться, но не могут – обжигаются об холод звезды.

Девчонка вздыхает.

О, действительно, она лишь «пародия»?

– Из горячего у него лишь дым на губах, и все пытаются притянуться к нему хотя бы сквозь этот дурманящий аромат, – она начинает тараторить. – Аромат, который я не чувствую, – девчонка нервно прыскает.

В груди опять начинает что-то больно колоть.

Господи, видимо, у меня аритмия.

– А ещё, – совсем тихо произносит Джин. – Его губы никотиновые. И это единственные губы, которые я хочу поцеловать.

Мы обмениваемся долгими взглядами.

Улыбка не сходит с моего лица уже час.

Я не могу смотреть ни на сообщения в телефоне, ни на экран ворчливого компьютера, ни на самого себя в отражении зеркала.

Уснуть я тоже не могу.

В моей улыбки нет счастья – лишь одно тупое, человеческое сожаление, которое я не могу выразить словами, но слишком остро чувствую его в груди: как будто легкие сейчас разорвутся на части, а сердце перестанет биться.

Ну и какой же там миф о Джин Бэттерс лживый, Виктор: сорок второй или самый первый?

B5(-05;04)

Виктор на ватных ногах тащится вслед за мной по пустому Пятидесятому шоссе и чуть ли не вопит о раскалывающей боли в голове. В такое время все спят – вот и Полански собирался заняться тем же. Вечеринки допоздна, похмелье, бурное веселье и нереальная усталость после слепляли его бренные веки вместе и отправляли на морфеево ложе.

Я прекрасно его понимаю – сам страдал недосыпом этой ночью.

Виктор с распростёртыми объятиями встречал меня на пороге дома и приглашал в общий приторный сон. Нельзя. В моём тоскующем взгляде можно было прочитать единственную причину, почему нельзя – и Виктор, понимающе кивнув, обратился к своему гардеробу и уже через пять минут оказался на улице.

А через пятнадцать мы были в ближайшем книжном.

– Только подростки умеют по-настоящему влюбляться, Коул, – усмехается Виктор, пробежавшись пальцами по корешками книг.

Я молчу.

В этом книжном людей, в принципе-то, не бывает – изредка появлялись какие-то фигуры в дни распродаж. Да и я тут промелькивал лишь в конце лета, когда нуждался в канцелярии к школе. В ранний час в субботу нас оказалось трое: я, Виктор Полански и продавец за кассой. За окном – ни души.

Перед моими глазами простирается стеллаж с кучей кожаных, картонных и бумажных корешков без имени. Это не книги, не чьи-то рукописи, а их черновики. То, что должно стать в будущем чьей-то книгой.

Блокноты.

Со спокойствием по началу я медленно рассматриваю ряды вариантов. Тут собраны все оттенки цветов: от бытового серого до необыкновенного неона, до нежной бирюзы. Автор выбирает свой цвет, с которым его душа столкнётся в гармоничном танце и сотворит некое чудо в финальном движении.

С какой-то стати я бросаюсь на чёрный.

Я судорожно перебираю блокноты один за другим, но не нахожу подходящего.

Они все одинаково простые.

Вот в моих руках один – самый обыкновенный, тонкий и картонный. Слишком дёшево на вид. Следующий выглядит уже лучше: в кожаном переплёте, с ленточной закладкой во внутрь, но слишком толстый. Внутри у него страницы ежедневника. Но ведь роман – это не просто запись списка покупок. Роман – это целое искусство, которому нельзя давать дневные ограничения.

Я бреду дальше.

На другом – какая-то отвратная надпись. На третьем – цветы. Четыре следующих – страниц на шестьдесят и больше походят на школьную тетрадь.

Я не чувствую в предметах ни отвращения, ни симпатии, и ловлю себя на мысли, что пытаюсь дать неживому жизнь – а не схожу ли я с ума, случаем?