Не достигнуть координаты Х

– На его месте я бы делал то же самое, – сухо говорю я.

Девчонка тут же поднимает глаза на меня.

Поймал.

– Почему? – тихо спрашивает она.

– Ну, надо же как-то бесить свою младшую сестру, – на моём лице всплывает деловитая улыбка.

Джин ладонью бьёт меня по плечу.

Следующие минут пятнадцать мне кажется, что она обижается.

Джин явно выигрывает нашу молчаливую игру.

Я не нахожу темы для разговора и лишь разглядываю ночной блик светофоров. Джин молчит. Я придерживаюсь её темпа ходьбы и не рвусь вперёд от содрогающего холода. Джин молчит. Я игнорирую звонки, поступающие от только проснувшегося Виктора или до сих пор работающей матери, и умудряюсь незаметно поставить телефон на беззвучный режим.

Джин молчит.

– А почему твой брат ненавидит Нильский? – вдруг спрашиваю я.

Вечно оставаться победителем нельзя.

– У него вечно были какие-то тёрки с Нильским, – равнодушно роняет Джин.

Да и вечно молчать – тоже.

Красные кирпичи показываются за поворотом.

Наш дом – в их глубине.

– Он говорил: «есть деньги – нет мозгов», – девчонка отчаянно пытается сохранить холодный вид, но скрыть желание говорить у неё не получается. – Однажды он сказал какому-то парню в младшей школе, что тот отвратительно играет в футбол, и спросил: «сколько твой отец заплатил за место вратаря?». Они подрались.

Холод с моего же лица не сходит никогда.

Из-за вегетососудистой дистонии, наверное.

– В чём-то он прав, – киваю я.

Джин испепеляет взглядом красный сигнал светофора.

– А в чём причина твоей ненависти? – меж делом бросает она.

Я задумчиво хмурюсь.

Теперь на девчонку смотрит зелёный. Мы идём.

– Сколько бы людей с Нильского я не встречал, все были лицемерами в большей степени, чем остальные, – говорю я и обращаюсь к Джин. – «Уолл-стрит» смотрела?

Курить в подъезде мы не стали.

Я нажимаю на кнопку шестого этажа, а Джин – четвёртого.

Я ей больше не нужен.

Мне начинает жечь спину сегодняшняя покупка в книжном, совсем забытая в полупустом рюкзаке. Я ошарашенно вскидываю брови и нервно смотрю на двери лифта. Мимо летят просветы горящих ламп на втором, на третьем этажах.

Четвёртый этаж. Джин выходит.

– Стой, – я вылетаю вслед за ней и хватаю за плечо.

Девчонка поворачивается.

Снова липый холод на лице.

Джин выжидающе вскидывает брови, пока я нелепо стою с раскрытым рюкзаком.

Я достаю тот самый блокнот с резинкой на обложке и протягиваю его ей.

Теперь на лице Джин мгновенное недоумение.

– У пародии на писателя тоже должен быть черновик для романов, верно? – уточняю я, наблюдая, с каким наигранным равнодушием девчонка разглядывает презент.

Джин отрывает взгляд от блокнота и переводит его на меня.

Она поднимается на носочках и быстро целует меня в уголок губ.

– Спасибо, – быстро бросает она и, развернувшись, бросает и меня.

Я знаю, что её глупая актёрская игра закончится за дверьми квартиры, когда она, сняв резинку на блокноте, откроет его форзац и увидит выведенную чёрной пастой надпись:

«Ты должна стать из пародии настоящим писателем».

3 глава.

Мне всегда были интересны ответы лишь на два вопроса: как у человека появился разум и почему Виктор Полански так любит коверкать чужие имена.

Менталитет иноземца воодушевляет.

Иногда действия иностранцев кажутся совсем неразумными, безумными, из ряда вон выходящими – смотря под каким углом их воспринимаешь. А потом ты находишь в этом нечто гениальное, но всё равно не понимаешь сути. В особенности это касалось русских: они сами признавали, что русскую душу даже сам хозяин не во власти понять.

Русская душа – словно обезумевший дракон, но всё же гений.

Сначала Виктора все так и воспринимали – как местного сумасшедшего. Его речь была грубой, без всяческих извинений и просьб, со скрытой властью в тоне. Он пытался дружелюбно улыбаться и вступать с людьми в диалог, но его отвергали из-за «слишком акцентированной наглости».

Виктор не был наглым.

Трудности перевода.

Поначалу мне нравилось наблюдать за тем, как он нарочито вежливо приказывает кухарке налить ему чай, а та чуть ли не шлёт его куда подальше и с гневом отравляет наше поколение.

Потом его стало жаль.

Я решил потихоньку объяснять ему, что американцы любят повежливее. Проси, а не приказывай. Извиняйся, а не молчи. И добавляй своё излюбленное «пожалуйста» в конце, после сумбурной деликатности.

Виктор был из числа терпеливых учеников и имел любопытство к новому, но всё же не мог понять, почему одной доброй интонации – мало.

Я любил в Викторе Полански его искреннюю русскую открытость к нытью, пристрастие к страданиям и душевным мукам. От его жалоб шли мурашки по коже. Казалось, в его словах и не пахло поэтичностью, но с каким ужасом Виктор мог описать свою боль и с какой сердечной тоской я мог её принять – это было удивительно.

Я любил в Викторе Полански его причудливую гостеприимность и чуть ли не ежевечернее приглашение «покурить». Американцы звали на завтрак или на семейный ужин, американцы приглашали на игру в «Монополию», американцы приглашали к себе выпить, но ни один американец не пригласит тебя покурить поздним вечером так, как будто это ваше очередное свидание.