Не достигнуть координаты Х

На лице Виктора всё также гордо и блаженно держится не то улыбка, не то оскал, исходившие от раненого сердца.

Его глаза наполнены блаженной ностальгией.

– У неё очень нежные глаза, как у собаки. Как у лошадки, которую гладишь по гриве. Мне всегда нравилась её улыбка. С родинкой над губой.

Парень с минуту молчит, любуясь, видимо, фрагментами памяти, в которых запечатлена она, та самая – Sonya.

– Я не надеялся, что она влюбится в меня. В прошлой школе я не был особо «популярным», а девушкам я вовсе был не нужен, – Полански прыскает. – Да и прыщей у меня тогда вылезло в два раза больше – видишь эти рубцы? Они от акне.

Я на мгновение поворачиваюсь к Виктору, дабы в очередной раз озариться его лицом.

Его щёки всегда были испещрены маленькими крапинками и тропинкой ямочек, идущей от левого уха к самому рту. Мой друг улыбается; волны, напоминающие песчаные пустыни, словно бы передвигаются под ветром, рельеф смещается, крапинки сужаются. В некоторых участках лица Виктор, всё же, имел красные прыщики, многие из них напоминали урожай листьев поздней осени, некоторые – искрящиеся вулканы, готовые выплеснуть наружу свой гной. Чёрные точки, расположившиеся на прямом носу, напоминали множество глаз, затаившихся в обзоре и очаровании.

Всё лицо Виктора Полански заселено было сплошными недочётами, но разве кто-то перестал его после этого любить?

– Удивительно, что в нашей школе я кого-то зацепил, – говорит он. – Я же не изменился.

Я пожимаю плечами:

– Люди вокруг тебя изменились.

Виктор мотает головой:

– Да все они одинаковые, – он объясняет: – Подростки. Проблемы с родителями, тусовки, учёба допоздна. Правда, вы верите в будущее больше. Вот мы – нет.

Я задумчиво качаю головой.

Политические различия.

– Так что с той девчонкой? – спрашиваю я, пытаясь оживить разговор.

Виктор пялит блаженный взгляд в потолок.

Знакомый силуэт проносится по тропинкам воспоминаний в голове молодого юноши, и от нашарканных следов его улыбка становится горше, печальнее.

– С Sonya… – задумчиво произносит мой тоскующий друг. – Я всегда был счастлив. И она чувствовала себя счастливой со мной. Мы подолгу обсуждали писателей, их творения, обнимались крепко. Она всегда говорила, что я похож на могучий дуб, в чьей листве можно спрятаться. А она была моей маленькой синичкой, для которой я вил гнёзда.

Ностальгия просачивается в речь Полански, но резко испаряется.

Виктор выпрямляется на стуле и принимает напряжённую позу.

Он говорит:

– Мы могли быть счастливы. Но счастливых историй не бывает.

Я непонимающе щурюсь на своего друга.

– Её отец был алкашом, – поясняет Виктор.

Я отвожу взгляд на тарелки.

– Как ты об этом узнал? – резко тихим голосом спрашиваю я.

– Ходили такие слухи, – роняет он. – Мне сказал кто-то из мальчиков из нашей школы. Потом я сам увидел синяк у неё на лодыжке. «Sonechka, где ты так упала?» – «На лесенке, там гололёд». Да ниоткуда она не падала. Её избивал отец.

На моем лице застывает удивлённо-ужаснувшееся искажение.

Виктор этого не замечает.

– Она заявляла в полицию? – еле слышно спрашиваю я.

– В полицию? – усмехается Полански. – В России? Ах, милые американцы. В России в полицию идут только мёртвые.

Эта история становится всё мрачнее и тоскливее.

– Ни один закон моей любимой страны не встал бы на её сторону, – продолжал мой друг. – Домашнее насилие считается сугубо личным делом каждого.

Юноша горько усмехается.

– Это бесчеловечно, – шокировано замечаю я.

– Я знаю, – кивает Виктор. – Все это знают.

У меня подрагивают руки.

– Я пытался ей помочь, – безотрадно произносит юноша. – Искал по всему городу убежища для жертв домашнего насилия, постоянно предлагал ночевать у себя дома. Родители не всегда мою просьбу понимали, потому что я боялся рассказать им всю правду о ней. Мне было стыдно. Но за что? Потому что у неё ужасный отец? Но ведь она не виновата в этом.

Картинки красивого романтического кино смываются с экрана.

Я не вижу ничего.

Слышно лишь то, с какой безнадёгой Виктор повествует историю дальше:

– Иногда смущение, накрытое на нашу правду, скрывает её и от нас самих, – размышляет рассказчик, пустым взглядом пялясь вверх. – Кто же страдал от этого стыда? Я сам. Я могу тысячи раз помочь ей, но меня убивал стыд.

Я слышу усмешку.

– Да и она сама не хотела себе помогать.

– Она не хотела бежать от отца?

– Хотела, – Виктор кивает. – Но у неё был другой план: поступить в иногородний университет, уехать, зарабатывать там. Всего-то нужно было потерпеть два года.

Влюблённые несчастные глаза преследуют любимую фигуру вблизи.

Но она убегает в сухие ветви, мёртвые листья, оголтелые деревья – словом, бежит не от него, а к другой, внеземной жизни, к мучениям и страданиям, к терпению и бессилию.

В моей крови кипит огонь беспомощности.

– Но почему… – вдруг вбрасываю я.

Виктор резко меня обрывает:

– Я не знаю, Коул. Может, она любила терпеть, любила, когда её бьют. Она всегда говорила, что боль, которую причиняет ей отец и все остальные, она заслуживает.

Я резко перевожу взгляд на своего друга.

Мы оба злы.

Мы оба возмущены.

Мы оба разочарованы.