Не достигнуть координаты Х

Джин не дожидается ответа ни в моих глазах, ни в расстроенном оскале, и гасит сигарету. Окурок тухнет в воде и пропадает где-то под шипящим потоком в лунке, но дым остаётся с нами. Сладковатый, душный и дурманящий аромат классики «Мальборо» клубится под потолком, в тусклых проблесках фотона, и под ним же Джин притягивает меня к себе и обнимает.

У меня нет желания играть в рандомные игры.

Я просто опускаю голову на её плечо и умиротворённо греюсь у девичьей шеи.

Мне уже не обязательно что-то говорить.

Q1(-05;09)

Вечер четверга можно считать свободным – мой, по крайней мере, точно.

Встречу с литературным клубом Виктор решился пропустить. Нет, причиной была вовсе не пропажа интереса к этому предмету, а досрочная сдача заданий по социальным наукам. Мистер Лэйтер потребовал от Виктора стопку тестов и штук пять эссе, выполненных к пятнице, и тот умудрился растянуть выполнение заданий до вечера четверга.

Полански попросту ленился сдавать их в течение семестра.

Прокрастинация – величайшее из искусств.

– В каких странах запрещена пропаганда гомосексуальных отношений? – читает Виктор вслух и усмехается. – Dobroye utro, slavyane.

Я прыскаю.

Моим делом на вечер четверга стало мытьё посуды, скопившейся с утра.

Моя мать, как было издавна известно, удивительная женщина: она может месяцами жить на сэндвичах с утра, которые я так любезно успеваю готовить ей до школы, а потом закатить целый кулинарный мастер-класс за полчаса до работы.

И в конечном итоге оставить после себя гору посуды.

Я не переставал восхищаться своей матерью несмотря на то, что виделись мы нечасто. Она просыпалась позже меня, я засыпал раньше её прихода, и мы заставали друг друга лишь в умиротворённом и бессознательном состоянии. В течение дня мы умудрялись перебрасываться невербальными сообщениями – посудой или готовым завтраком, к примеру. На телефонные звонки мать отвечать не успевала, а я и вовсе не любил звонить.

Мои отношения с матерью были самыми странными, но мы привыкли довольствоваться тем, что имеем.

Летом мы их, обычно, восстанавливаем.

– В России думают, что геев не существует, – бросает Виктор меж словом, что я едва различаю за шипением воды.

Я даже ума не могу приложить, что она себе приготовила сегодня утром: пахнет, вроде, панкейками, а по мясному запаху сковороды такого не скажешь.

Женщина, чем вы сегодня занимались?

Напишу ей в мессенджере.

– Поэтому ты сбежал в США? – говорю я и получаю ручкой по спине.

За миской с тестом меня ждёт чайный сервиз.

А не проводила ли она целую церемонию, пока меня не было дома?

– У меня ещё не было опыта однополых отношений, – Виктор перебирает тесты и что-то забивает в поисковик на телефоне. – Нам стоит попробовать?

Забыл сказать: его родители не в курсе, что их сын – прогульщик и должник по учёбе.

Мой дом стал неким политическим убежищем.

Я на некоторое время бросаю посуду и поворачиваюсь к Виктору, ожидая его ответного, понимающего и игривого взгляда. На лице парня уже вытягивается дьявольская ухмылка.

– Я без влюблённости не могу, – говорю я и возвращаюсь к посуде.

Полански фыркает.

– А ты когда-нибудь влюблялся? – насмешливо бросает он, после чего я начинаю чувствовать какое-то опустошение внутри.

Виктор тоже резко замолкает.

Из звуков на кухне – лишь шум воды из крана.

Я ощущаю, как взгляд Полански терпеливо держится на моей макушке и сам он ждёт ответа. Из груди вырывается тяжкий вздох. Шипение начинает резать уши, и руки резко тянутся к крану, вовсе отключая воду.

Последние ложки и вилки откладываются на потом.

– Нет, – с долей сомнения произношу я.

Я поворачиваюсь к Виктору и, сделав неуверенный прищур, продолжаю:

– Я видел, как это происходит в фильмах. Все эти красивые истории с букетами, подвигами и жертвами. Истории, в которых люди сходят с ума.

Я жму плечами:

– В моей жизни такого не было.

Полански задумчиво усмехается.

Он опускает глаза и обращается к тестам, но решать их не начинает.

Меня же ждут вилки и ложки.

– У меня была несчастная любовь в девятом классе, – говорит Виктор, когда я заканчиваю с мытьём последнего прибора.

В моих ладонях скользят тарелки, натирающиеся до блеска махровым жёлтым полотенцем. В искажённом отражении металла я разглядываю на лице друга какую-то загадочную улыбку, хотя в его тоне нет ни капли веселья.

В кухню повеяло некой тоской.

– Это было ещё в России, – продолжает Полански, подперев лицо кулаком. – Мы учились в одной школе. Она была отличницей и гордостью школы.

Виктор грустно улыбается.

– Её звали Sonya.

Я представляю, как по весне, в ещё голых, но одновременно набухающих почками ветвях, юноша с белокурыми прядями прячет свой взгляд от таинственной и нежнейшей фигуры. Как в ещё не такие истерзанные руки он пытается поймать свою заветную любовь, а та, смеясь, мчится по аллее, в сад своих подруг, скрываясь в тучи разноцветных глаз и взоров.

Мне начинает колоть в груди.

– Она была такая добрая, – говорит юноша. – Тихая, скромная, отзывчивая. Всем помогала с домашкой. Она часто читала в школе. Мы читали одни и те же книги, и так познакомились.