Не достигнуть координаты Х

Мы оба понимаем, что последние озвученные слова не должны селиться в уме юной дамы; от такого нужно спасать; таким нельзя гордиться и нельзя с этим соглашаться.

Но могли ли мы помочь человеку, который того не понимает?

Мог ли Виктор ей помочь?

– Однажды, – твёрдо проговаривает мой друг. – Её отец увидел нас вместе.

Я знал: ничем хорошим это не закончилось.

В глазах Виктора возгорается огонь ненависти и отчаяния.

– Отец назвал её потаскухой, – потом мой друг с отвращением произносит: – Повзрослела.

Мы смотрим друг на друга.

Виктор зол.

Виктор испуган.

Виктор говорит:

– Отец пытался её изнасиловать.

Я не слышу больше ничего.

У меня резко отключаются все рецепторы чувств, обоняния, слуха; в глазах – тьма, в ушах звенит противный писк и шум. Я не чувствую ничего.

Молодая возлюбленная из юношеских мечтаний смешивается с образами презренных мне лиц и превращается в непонятный, мешковатый, сварливый клубочек из «ничего». У неё нет имени, его забрали. Она живёт в чьей-то памяти, но сама она – в оголтелых ветвях, похоронена под сварливое карканье здешних птиц.

Я не знаю, сколько времени проходит, пока Виктор хлопочет меня по щекам.

Я смотрю на него.

Виктор напуган.

– Коул? – спрашивает он и ждёт моего ответа. Я моргаю. – Ты слышишь меня?

Я сижу на полу.

Писк ещё свистит в моих ушах, но голос Виктор слышится чётче.

– Ч-что?

– Я говорю, тебе соринка в глаз попала, – мой друг проводит ладонями по моим влажным щекам. – Ну, или сразу в оба. Всё хорошо?

Мои глаза застилает пелена.

Но я отчётливо вижу приторно-солнечную улыбку на лице Виктора.

– Прости, – стыдливо выдавливаю я. – Я прослушал.

– Да ничего страшного, – смеётся Полански. – Воды налить?

Я мотаю головой.

На столе – три незаконченных эссе, одно из них брошено на середине; у раковины – мокрые скользкие тарелки и не чищенные вилки и ложки.

Так сколько времени прошло?

– Что с ней случилось? – спрашиваю я. – С… ней, когда ты мигрировал.

Виктор смущённо улыбается.

– Я не знаю, Коул.

После некоторой паузы и затаившегося стыда, Полански отходит к своим сочинениям и, не поднимая на меня взгляд, продолжает:

– Я очень долго не мог смириться с тем, что оставил её одну, – мой друг вздыхает. – Я просил своего лучшего друга позаботиться о ней, но… она внезапно пропала.

Мы забываем про этот разговор.

Ближе к вечеру, к тому часу, когда светлое голубое небо начинает подгорать у горизонта и сереть в выси, Виктор нарочито вежливо, со своим грубым привычным акцентом просит приготовить чай, а я усмехаюсь в ответ на его нахальство, но чайник ставлю. Стеклянные кружки – не те, что из маминого сервиза – звучно ставятся мимо листов с тестами, и мы с Виктором молча слушаем грохот чайной ложечки о стекло.

По старой привычке вдали загораются подсветки на домах Нильского.

Даже там не ладят с переходами на летний и зимний режим.

– Как человек, более-менее близкий к религии, – вдруг начинает говорить Виктор, поднимая на меня взгляд. – Ты мог бы спросить у Бога, почему некоторых людей он спасает, а некоторых топит в своих же «дарах»?

Я раздумываю некоторое время.

Бог по таким вопросам со мной не разговаривает.

Сейчас не время и не пьянка.

– Я, как человек, более-менее близкий к религии, – неуверенно произношу я. – Не рассматриваю Бога как игрока чужими судьбами. Бог – это тот, кто ставит людей на путь «истинный».

Полански смотрит на меня и усмехается.

– Интересно, – кивает он. – А как насчёт бесконечных войн во имя Его?

– Люди сами творят ужасные вещи и сами понимают Бога как хотят, – говорю я. – Кому-то нужен Бог-каратель. Кому-то – Бог-спаситель.

– А кто создал этих людей, как ты думаешь?

– Эволюция, – ухмыляюсь я. – Случайность. Всё появилось в результате случайности.

– А жизнь – это тоже случайность?

– Жизнь – это то, что появляется в результате случайности, но жизнь – это то, что ты можешь контролировать на все девяноста процентов. Есть один процент вещей, которые тебе не подвластны: погода, чужое настроение, время, чувства. Но ты сам решаешь, как проживёшь свою жизнь и как к ней отнесёшься, к тому же одному проценту. Но когда ты приходишь к мысли, что ни жизнь, ни сама судьба не знает, куда идти дальше, ты приходишь к Богу.

– И Бог даёт нам эту мысль? – Виктор заинтересованно улыбается.

Мой русский друг особенно проникся этим диалогом, и мне это нравилось.

Он, между прочим, был атеистом.

– Наверное, – я вздыхаю. – В любом случае, это всего лишь моё мнение.

– Но оно такое… – Полански щёлкает пальцами, подбирая слова. – Взвешенное.

Я пожимаю плечами.

– Спасибо, – прыскаю я. – Это отрывок из моего фильма.

Виктор совсем не удивлённо качает головой.

Я продумывал эту речь около двух лет.

– О чём фильм? – спрашивает юноша.

Ответ на этот вопрос я придумываю сейчас.

Формулирую, точнее.

У меня проблемы с вербальным общением.

– О том, как юноша яростно отрицал существование Бога, но всегда, когда ему было плохо, ходил в гости к какому-то мужчине. Это был Бог, – киваю я и добавляю: – Бога играет Аль Пачино.

Виктор довольно улыбается и усмехается:

– Я обожаю наш интеллектуальный клуб.

А я обожаю то, с чем он граничит.