Не достигнуть координаты Х

Потому что в кадре появляется она – вдалеке от нас, на расстоянии шести этажей, под слащавым жёлтым огнём фонарей. Я различаю её фигуру в пилотской куртке, очертания светлых волос, собранных в поспешный хвост, не вижу очертания очков. Я различаю фигуру рядом с ней – русая голова, коричневая кожаная куртка, обвисшие плечи.

Я вижу две фигуры – Джин Бэттерс и Дэниэл Кит.

Первая живо болтает, а вторая – улыбается.

Внутри меня селится смятение.

– О, это девушка Дэниэла Кита? – мама тоже замечает идущую пару и пристально щурится. Затем она скучающе добавляет: – А, нет, это Джин Бэттерс.

Я смущён ещё более.

– А почему она не может быть девушкой Дэниэла Кита? – спрашиваю я.

Мама переводит взгляд на меня и ухмыляется.

Она говорит:

– Потому что она твоя лучшая подружка, а не его.

Она продолжает наблюдение за ними.

Я чувствую, как что-то трепещет в груди.

Очевидно же, что, чёрт возьми, аритмия.

– Мы не встречаемся, – вдруг говорю я и резко замолкаю.

Язык ушёл внутрь, сердце падает в пятки.

Зачем я это сказал?

– Я знаю, – отвечает мама, вовсе не глядя на меня.

Теперь все картины и камеры уходят в список «посмотреть позже», в шкафчик под замком, – я думаю о Джин. Я думаю о её короткой стрижке, о её саркастичных и слишком остроумных изречениях, о «Бойцовском клубе» и о «Призраках», о корешках её книг, о домашней работе по тригонометрии.

Думаю о её историях в «Инстаграм», составленных из фотографий необычных закатов, романтичных домов Хаскиса, из снимков с ней по утрам, с её братом редким вечером, когда он дома, со школьным приятелем – в последний раз это был Виктор. Думаю о её сообщениях в мессенджерах, о её последних сообщениях, о её волнительном «всё хорошо?», о её быстрых голосовых, когда она торопилась куда-то, о её голосе, о голосе раздражённом, о голосе спокойном, о голосе встревоженном, о её голосе.

Я думаю о ней.

Думаю о том, что скучаю по ней.

Джин всё также неустанно болтает с Китом, а тот улыбается.

Я погружаюсь в оцепенение тягучих мыслей, связанных с девчонкой, именуемой Джин Бэттерс, и в такт им медленно, устало, словно самому себе проговариваю:

– Что, если есть одна девчонка, которой я нравлюсь, но я не могу ответить ей тем же?

Оцепенение мыслями резко покидает мою мать – её лицо резко становится подозрительным, но вскоре смягчается к привычному своему виду.

– А чем ты можешь ей ответить? – спрашивает она.

Вот именно.

Чем?

– Она тоже мне нравится, – я затягиваю с ответом. – Но не так, чтобы я начал с ней отношения.

Моей маме хватает сообразительности ответить буквально через секунду:

– Так не начинай.

Почему-то эти слова будоражат меня.

Я долго не могу собраться с мыслями.

Почему этот ответ мне не нравится?

– Но… если я приношу ей боль? – задаюсь вопросом я.

– Потому что не встречаешься с ней? – тут же говорит мама.

Да.

Тысячекратное да.

Язык не поворачивается дать ясный словесный ответ, но мама понимает его по глазам.

Она отпивает ещё глоток остывшего чая и решительно ставит кружку на подоконник. Затем, опершись на локоть и сделав более-менее серьёзный вид, какой был возможен, когда ты чуть ли не лежишь на карнизе окна, мама внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Тогда позволь озвучить одну мысль, Коул, – начинает она. – Ты не можешь любить человека, который любит тебя, просто потому что он тебя попросил. Ты не можешь вызвать свои чувства искусственно под чьим-то контролем или вечно имитировать их, ведь рано или поздно обман вскроется. Жалко ли тебе её или ты сожалеешь о том, что ранишь её своими чувствами – а точнее, их отсутствием? Но жалость – это не любовь. Жалость – это жалость, это обман, а хуже обмана о любви ничего быть не может.

Она сделала короткую паузу, чтобы смысл её слов дошёл до меня, и добавила ещё:

– Так хочешь ли ты ранить её своей честностью или ранить ещё больше, попросту солгав?

Я стыдливо смотрю в окно и ищу знакомые фигуры.

Кит прощается с Джин у подъезда и обменивается рукопожатиями. Он разворачивается и уходит прочь, а она прячется под козырьком и забегает в холодный подъезд, как только открывается дверь.

Я опять закуриваю.

Мама мечтательно оглядывает двор и допивает свой чай.

Через несколько минут молчания она спрашивает:

– И кто же в тебя влюблён?

P4(-06; 10)

Второй понедельник июня вновь закончился моим побегом с физкультуры.

Андрэ Стюарт протянул мне руку помощи на высоком заборе и помог вскарабкаться на него, чтобы совершить побег через задний двор школы – у парадного входа сегодня дежурил наш любимый профессор Ксавье и ловил всех курильщиков и негодяев.

Нам удалось скрыться от его зоркого глаза.

– Час вокруг дома намотай, – говорит Стюарт. – Чтобы домашние не заметили.

– Моей всё равно, – пожимаю плечами я.

– Да так хотя бы врать не будут, что ты на уроке был. Ты же вовремя пришёл.

Мы со Стюартом идём по направлению в Бейкерс, останавливаемся позади больницы. У чёрного входа в неё стоит урна со специальной пепельницей сверху, а чуть выше, на грязной синей стене, пестрит красная табличка «Не курить».

Парадокс.

– Так курить можно или нельзя? – фыркает Стюарт. – А, насрать.