Не убоюсь зла

Власти любили Ударцева не только потому, что он был им необходим для провоцирования конфликтов, этот человек представлял собой фан-тастический образец трудолюбия, он, казалось, мог простоять за своим токарным станком круглые сутки без сна и отдыха, и шестидесятики-лограммовые болванки так и летали в его руках. На обеденный перерыв Ударцев приходил, не сняв грязного фартука; поднимет на лоб защит-ные очки, быстро похлебает баланду -- и обратно к станку, не использо-вав и половины от получасового отдыха. Может быть, работа отвлекала его от тяжелых мыслей о разрушенной жизни -- кто знает?.. Норму он перевыполнял чуть ли не вдвое.

Но вот Ударцев отбыл три четверти своего пятнадцатилетнего срока и, по закону, мог рассчитывать на УДО -- условно-досрочное освобож-дение, тем более что все характеристики на него были одна лучше дру-гой. Но ведь он -каратель, а потому выпускать его раньше времени, по сложившейся практике, нельзя. К чему же придраться? К антисемитиз-му! -- решили власти.

На заседании соответствующей комиссии начальник политчасти воз-дал должное ударнику труда, а потом сказал:

-- Но ведь вы, Ударцев, носите в себе пережиток капитализма -ан-тисемитизм. А наша партия проводит политику интернационализма, и если мы вас освободим, вы будете оказывать на советских людей вред-ное влияние.

Возвратившись на свое рабочее место, Ударцев выглядел просто раз-давленным. Советская власть вновь обманула его. Дружки-полицаи не скрывали злорадства: мы, мол, даже и не пытаемся, и тебе не надо было. Бедняга почувствовал это и внезапно обратился за утешением -- ко мне!

-- Как же они могли так меня обмануть?

-- Вы слишком хорошо работаете, им, наверное, жалко вас отпу-скать.

-- Ну уж, хрен им! Больше чем норму они от меня теперь не пол-учат! -яростно выкрикнул он, не заметив в моих словах иронии.

На следующий день подавленный Ударцев хмуро стоял у станка и пытался работать как можно медленней. Утром это у него получалось неплохо, вечером -- хуже: руки не слушались, двигались быстрее и бы-стрее, а через пару дней все окончательно вернулось на свою колею...

У полицаев в зоне были и ровесники -- литовские и эстонские "лес-ные братья" -- люди, с оружием в руках защищавшие свою землю от не-мецких и советских оккупантов. Многие из них тоже были немощны и больны, но стукачами они, за редчайшим исключением, не становились.

Рядом с моей койкой в бараке находилась койка эстонца Харольда Кивилло. Когда в конце сороковых годов к ним на хутор пришли чекисты -- вывозить семью в Сибирь, он вместе с братьями убежал в лес и присоеди-нился к отряду патриотов. Один за другим погибали братья, друзья, и Харольд остался один. Много лет прожил он в лесном бункере. Женщина, которая была с ним, тяжело заболела, и он отправил ее в город. Леса постоянно прочесывались войсками, Харольд переходил с места на место. Последняя утеха, которая у него оставалась, -- пчелы. Уходя от пресле-дования, он забирал с собой два улья -- переносил на новое место сначала один из них, потом возвращался и забирал другой. В пятьдесят седьмом году, когда на недолгий срок была отменена смертная казнь, он вышел из леса -- одним из последних -- и получил двадцать пять лет лагерей. Сей-час ему оставалось сидеть два года. Вел себя Харольд в зоне с большим до-стоинством; окружающее мало его интересовало -- он давно всем пресы-тился. Вернувшись с работы, Кивилло читал свои любимые журналы: "Цветоводство" и "Пчеловодство". Кроме того, ему разрешили разбить в зоне небольшую цветочную клумбу. Харольд умудрился достать семена щавеля, укропа и каких-то других съедобных, богатых витаминами трав, посадил их среди цветов и подкармливал меня и других изголодавшихся диссидентов, приходивших из тюрем, из ПКТ -- помещения камерного типа, внутрилагерной тюрьмы, из ШИЗО -- штрафного изолятора. Это занятие было рискованным: выращивание в лагере овощей и вообще лю-бых пригодных в пищу растений категорически запрещено. Кивилло де-лился со мной своим гигантским лагерным опытом: объяснял здешние по-рядки, говорил, кому можно доверять, а кого следует опасаться, -- сове-ты эти были для меня, новичка, бесценными.

Через много лет мне рассказали о том, как сложилась жизнь Харольда после освобождения. Встречала его единственная оставшаяся в живых родственница -- сестра. По дороге она сказала, что дети ее ничего не зна-ют о том, за что он сидел, просила не впутывать ее семью в политику... "Останови машину", -- потребовал Кивилло и уже снаружи добавил: "Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Прощай". В Эстонии ему поселиться не разрешили, он с трудом получил прописку в Латвии, где и осел на хуто-ре, вернувшись к своему любимому занятию -- разведению пчел.