Не убоюсь зла

Допросы возобновились в ноябре, причем на них теперь часто при-сутствовал помощник Генерального прокурора по надзору за следствен-ными органами КГБ Михаил Иванович Илюхин, полный, невысокий и вечно сонный серый человек лет пятидесяти. Всем было ясно, что он тут лишь для проформы, для того, чтобы КГБ при необходимости мог зая-вить: мы, мол, работали под контролем прокуратуры. Сам же Илюхин время от времени пытался доказать, что это не так и он тут не просто "для мебели".

-- Какие у вас претензии к следствию? -- первым делом спросил он.

Впоследствии завершающие слова из ответа на этот вопрос и будут использованы КГБ для давления на моего брата.

Илюхин сделал при мне замечание следователю, заявив, что протокол должен подписываться обязательно в тот же день, поин-тересовался условиями в камере -- в общем, проявил обо мне за-боту. Но как только начались сами допросы -- его поведение резко изменилось. Прокурор, оказывается, не привык -- или, скорее, де-лал вид, что не привык, -- слышать в этих святых стенах "анти-советскую клевету" и даже просто слова, не санкционированные сверху.

Так, на одном из допросов речь зашла об Андрее Дмитриевиче Саха-рове, и я заявил:

-- С лауреатом Нобелевской премии мира академиком Сахаровым я хорошо знаком, считаю его деятельность по защите прав человека в СССР правильной, давать какие-либо показания о нем отказываюсь.

Тут Илюхин вдруг впервые взорвался:

-- Писать в протокол о том, что антисоветчик Сахаров -- лауреат Нобелевской премии, не будем! Эта награда -- антисоветская провока-ция! У него есть и советские награды, почему вы их не перечисляете?!

-- Я несколько удивлен такой нервной реакцией. Естественно, у ан-тисоветчика Сахарова, отца советской водородной бомбы, есть высшие советские титулы, премии и ордена, и я нисколько не возражаю, если следователь в своем вопросе перечислит их. Я же привык отвечать сам, без подсказок со стороны, -- сказал я.

Прокурор запретил следователю включать мой ответ в протокол, и я отказался подписать его. В следующий раз, когда Илюхина не было, Солонченко внес в текст мои исправления, и только тогда я поставил под ним свою подпись.

Обычно же Илюхин вел себя не просто пассивно, но, я бы даже сказал, -апатично: он вечно был вялым, сонным, с трудом следил за ходом до-проса. Иногда прокурор приносил с собой какие-то бумаги -- видимо, ма-териалы по другим делам -- и, как школьник, не успевший приготовить домашнее задание к следующему уроку, поспешно листал их. Зачастую он попросту клевал носом, и мы с Солонченко заговорщицки подмигива-ли друг другу и понижали голос, чтобы не разбудить спящего.

Однажды, когда Илюхин вышел из кабинета, Солонченко, будто ис-пугавшись, что участвует в подрыве авторитета советской власти, ска-зал:

-- Напрасно вы, Анатолий Борисович, так несерьезно относитесь к этому человеку. Очень возможно, что он будет государственным обви-нителем на суде и от него будет зависеть ваша жизнь.

-- Что ж, это лишний раз говорит о том, насколько демократичны ваши судилища, -- ответил я.

Солонченко лишь пожал плечами, но впредь был осторожен и боль-ше не позволял себе смеяться над начальством.

Во время ноябрьских допросов следователи почти целиком сконцент-рировались на моих связях с иностранцами -- журналистами, диплома-тами, политиками, -- на том, как мы с ними "использовали" друг друга; причем и сами вопросы, и показания Липавского и Цыпина становились все более и более зловещими: "Через кого вы установили контакт с та-ким-то?", "Бывали ли у вас конспиративные встречи с тем-то?", "Слу-жили ли ваши встречи с корреспондентами каким-либо целям, кроме передачи заявлений для печати?"

Липавский в своих показаниях утверждает, что Прессел на его гла-зах передавал Рубину чемодан с подрывной литературой, говорит, что с моих слов и со слов Виталия ему известно, что таким же образом пол-учал книги и я. Впрочем, ни одного конкретного факта он привести не может.

Цыпин тоже сообщает, что я получал литературу через дипломатов и журналистов; он ссылается при этом на Крымски, американского кор-респондента, который якобы признался ему, что сам был таким курье-ром. В доказательство тому, что я распространял "антисоветчину", Цы-пин передает следствию два израильских журнала на русском языке, "полученные от Щаранского на хранение". Просматриваю их: вроде бы когда-то читал, года четыре назад. Наверное, потом отдал кому-то, мо-жет быть, тому же Цыпину. Ну и что? Даю на все эти "разоблачения" свой стандартный ответ, а сам радуюсь: раз ничего более серьезного они мне предъявить не могут, значит плохи их дела -- никто из близких друзей не раскололся.