Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

Я за неё взялась, снисходительно думая, что это почти ученическая пьеса. Ничего подобного! Она плотная, цельная, блестящая, как такой жёлудь, из которого потом должны вырасти сразу несколько дубков. Там не только “Двенадцатая ночь”, это понятно само собой, история с близнецами, путаница, но ещё и “Укрощение строптивой” – там две сестры, и одна другую увещевает, объясняет, как надо вести себя с мужчиной, а потом сама ведёт себя противоположным образом, даже не то что ведёт, а высказывает совершенно противоположные суждения. Там даже чуть-чуть, мне кажется, проглядывает бледный зародыш будущего “Отелло”, потому что присутствует мотив сильной ревности, причём женской.

И самое интересное для меня как для поэта – то, что пятистопный белый ямб ещё не властвует там безраздельно. Где ещё у Шекспира, в какой пьесе вы найдёте, чтобы не в песенках шутов и других персонажей, не в каких-то вставных номерах, не в прологах и эпилогах, а прямо в обычных сценах встречались целые большие рифмованные куски? Причём они рифмуются не только двустишиями, но периодически и перекрёстной рифмовкой – целые монологи написаны правильными катренами с перекрёстной рифмовкой. Местами там встречается так называемый “хромой ямб”: “Не будь я в вере твёрд как сталь и крепок как скала, / Вращать бы мне в обличье пса на кухне вертела!” И так целые куски, а периодически встречается прямо раёшник: концы рифмуются, а сами строчки безразмерные. То есть там разнообразие форм, Шекспир с ними играет.

Потом эти очаровательные ошибки, когда Аббатиса прибавляет 7 лет к 18, и у неё получается 33…

“О дети, тридцать три несносных года тянулись муки…” – говорит она, когда они все в конце встречаются. Откуда взялись эти 33 года? Но об этом замечательно пишет Сергей Радлов в комментарии. Если бы я эту пьесу ставила, а мне бы очень хотелось, чтобы её поставили в каком-нибудь приличном театре, я бы эти шекспировские оговорки и опечатки обговорила в программке, чтобы было ещё интереснее.

– У Зелинского есть другое интересное высказывание об этой пьесе, что юмор её непереводим на русский язык, вообще непереводим ни на какой язык. При этом ваш перевод оставляет ощущение языковой лёгкости и именно что искромётного юмора. Были ли у вас какие-то сложности по этой части?

– Конечно, были. Но это, можно сказать, мой фирменный момент. Да, я всегда стараюсь, чтобы было легко, чисто по звуку, потому что я звуковик. Мне даже сны страшные снились, когда я, правда, не Шекспира переводила, а ещё только поэтов-кавалеров XVII века, – ко мне приходил кто-то из авторов, мною недопереведённых, и говорил мне таковы слова: “Что, нечем заплатить? Заплати звуком! Звуком!” Между прочим, это очень хорошая подсказка, потому что, когда нечем заплатить автору – а перевод это же сплошная компенсация: я у тебя подпортил или забрал вот это, но отдам тебе своё вот то-то, – я всегда стараюсь заплатить звуком, чистотой, каким-то весельем. Я очень всё это люблю, и мне до сих пор это было по руке. Но, конечно, пришлось поломать голову. Это очень весёлое и азартное занятие. Покойный Серёжа Ильин, переводчик, которого я очень любила, говорил: “Наше дело весёлое”. И действительно, когда мне удавалось в две строчки уложить практически пословицу, когда одна сестра, которая замужем, Адриана, говорит другой, Люциане: “Зачем мужья свободней нас во всём?” и сестрица-морализаторша отвечает ей немного свысока: “Их дом – весь мир, наш мир – семья и дом”, то тут я, конечно, танцевала и приговаривала: “Ай да Пушкин, ай да сукин сын!”, потому что здорово получилось. Но на это надо потратиться… Иногда студенты спрашивают, чем лучше пожертвовать, если никак не получается, – формой или содержанием? Но те мои студенты, кто уже побывал на моих семинарах (я ничего не веду регулярно, а так, время от времени), знают правильный ответ – временем. Сиди – думай, ходи – думай, посуду мой и думай, необязательно при этом сидеть, можно что-то полезное делать.

– Вы больше не планируете переводить что-нибудь у Шекспира?