Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

– Как-то пока не планировала. Я и на эту-то пьесу еле-еле решилась, честно говоря. Я ходила вокруг да около, смотрела в текст и ничего не понимала, у меня был какой-то странный синдром идиотки. Чосера разбирала, а тут смотрела в текст, и мне казалось, что я ничего не понимаю, никогда не пойму. Что это сам Шекспир, и куда мне со свиным рылом в калашный ряд… я никак не могла начать. И тут мне помогло, как ни странно, появление моей обожаемой и, к сожалению, единственной внучки, которая как раз родилась в 2011 году, весной, когда мне надо было приступать. Она родилась в Киеве, я туда прилетела, дети, стоило мне войти, тут же брызнули из дома со словами, что у них накопилось много дел и что если девочка будет орать, то чтобы я сильно не расстраивалась, ничего, обойдётся. А человеку было две недели от роду, даже меньше. Я на удивление спокойно подняла этого совершенно беззащитного человечка, спела ему пару негритянских спиричуэлс – это очень хорошо действует на младенцев, рекомендую. При этом желательно ещё приплясывать. Никто у меня не орал. И руки у меня всё вспомнили: как перепеленать, как держать. И тогда какой-то голос в моей голове сказал: “Ты не побоялась взять в руки вот эту начинающуюся, чуть теплящуюся человеческую жизнь. И ты боишься взяться за какого-то давно умершего дяденьку?” Я тут же села прямо рядом с кроваткой, разобрала первый акт и начала его переводить. Второй раз не знаю, соглашусь ли на такую авантюру, потому что все пьесы уже сделаны… это, опять же, чисто мужское. Например, замечательные переводы Шекспира делает сейчас Григорий Кружков. Но я не могу себе представить, что возьмусь, например, за “Короля Лира”, который уже есть в переводах наших столпов… Зачем?

– Я читал в ваших интервью, что, когда вы переводили Джона Донна, это далось вам непросто. В чём были сложности?

– Это просто тяжело. Вся эта метафизика, усложнённость мысли, не сплетённой простой косичкой, а идущей сложной мысленной плетёнкой. Это не очень моё, потому что я действительно – и меня в этом, кстати, обвиняли – чуть-чуть пытаюсь прояснить её и разгладить. А надо оставить всю эту затемнённость, весь этот нераспускаемый клубок, этот узел. Вот, я даже процитирую одно стихотворное послание. Из Донна мне в основном достались послания, письма в форме сонетов и опять же длинных посланий, потом ещё эпитафии, одна длинненькая такая эпиталама и ещё буквально несколько стихотворений. Вот, например, из послания “Графине Хантингтон”:

Как сонный хаос был всему началом,
Пока стихии, кои заключал он,
К желанным целям розно устремясь,
Древнейшую не разорвали связь,
Отъяв огонь от воздуха и влагу
От суши к вящему для мира благу, —
Так и любовь на свет порождена,
В сумятице двух первых душ она
Дремала неосознанным томленьем,
Невнятной жаждой, смутным устремленьем.

И это ещё из самых простеньких. Конечно, мне было очень сложно. Может быть, в первую очередь потому, что дети все ещё были небольшими и нужно было по дому делать всякие вещи, а такой текст трудно удержать в голове, это вам не строфа Чосера. Помню, кто-то из коллег зашёл к нам за какой-то книжкой и застал меня за глажкой белья, но не сложного, а типа постельного, потому что за сложным бельём так и обжечься можно. А у меня на подставке, на школьном таком пюпитре для книжек, стоял текст Донна, и вот я вожу утюгом, и смотрю в этот текст, и вожу утюгом… у меня это отражено, кстати, в каких-то моих стихах, поскольку у меня довольно много стихов, написанных на полях переводов. Из моих трёх, а когда-то и четырёх голов, конечно, поэтическая первична. Сначала бывает поэт, а потом переводчик и всё остальное.

– Давайте тогда перейдём к вашим поэтам-кавалерам. Сборник их стихов в ваших переводах, “Именем любви”, вышел совсем недавно, уже в этом году. Как вы над ними работали?