Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

Вопрос из передачи “Брейн-ринг”: почему крепостные крестьяне, даже зажиточные, часто подбрасывали своих детей в “воспитательные дома” для подкидышей, созданные Екатериной Второй?

Ответ: воспитанники этих домов выходили оттуда вольными.

Всё тот же вечный выбор.

Собственное дитя лишить любви – чтобы дать свободу!

Подвиг или злодейство?

* * *

Так вот и живём. Когда логически, когда – зоологически.

* * *

Бывают дети сложносочинённые. Вот Серёга такой.

Андрюха, пожалуй, скорее сложноподчинённый?

* * *

В какой-то из бесчисленных черновых тетрадок того времени (любимый формат – клетка, 48 листов) завалялся маленький нелинованный листок-записка. Хотела выбросить, но пригляделась и поняла: это же квинтэссенция нашей тогдашней жизни, моей и мальчишек. Андрюша учился уже в универе, храбро ходил в анатомичку (“Опять тыкали в нос сырыми мозгами!”), Серёжка поступил в гуманитарный класс пятьдесят седьмой школы и начал бегать по Нескучному саду с толкиенистами, что я категорически запрещала после сломанного – деревянным мечом перебитого – запястья. Я преподавала английский в каких-то группах, подрабатывала устным переводом и писала стихи. Записки мы оставляли друг другу на кухонном столе.

На одной стороне листочка Андрюшиным почерком: “Звонили из изд-ва Олма-пресс”. На другой, карандашом, моей рукой – три торопливых абзаца.

Кто будет доедать суп – его надо греть, всё время помешивая.

Андрей! Рыбные котлетки вкусные! Но в крайнем случае свари себе сосиску.

Серёга! Я знаю! “Есть упоение в бою…” Просто у меня нет запасных детей. Прости. Люблю. Буду прибл. в 9:00.

М.

Суп, скорее всего, был грибной, из пакетика, рыбные котлетки – наверное, гостинец от бабушки Светы.

Андрюшин выпускной: аттестат – только в руки маме!

Андрюша в то время почитывал Рекса Стаута – детективы на дешёвой бумаге издавали все кому не лень – а я, хоть и фыркала, что перевод на четвёрку с минусом, но тоже совала нос в истории про Ниро Вульфа. И мы, бывало, смеялись: вот, мол, Серёга у нас – Арчи Гудвин (вооружён и опасен), Андрюха – шеф-повар Фриц (он, устав от моих полуфабрикатов, пробовал готовить сам, и получалось!), а я – несравненный сыщик Ниро, который ненавидит работать и от новых дел всячески отбояривается, но уж если взялся… Наши два растения, кактус и монетное деревце, играли роль знаменитой коллекции орхидей.

В общем, мы справлялись. Орали иногда друг на дружку со страшной силой, но и смеялись много. Хорошее было время.

* * *

Лучшая в мире подзорная труба – это калейдоскоп.

* * *

Двадцатое ноября 1997 года, четверг. Грандиозный вечер поэтического перевода в Политехе. Потрясающий Гаспаров прочёл чуть заржавленным от старости голосом и как бы отбивая такт – виртуозно сделанную и уморительно смешную пародию на античную трагедию.

Неудержимый Ревич с Верленом и Малларме. Мрачно-мудрый Сергеев с такими же американскими поэтами. Улыбчиво-мудрый Солонович с итальянцами. Печальный Гелескул с двумя очарованными странниками: Лоркой и Лесьмяном. Блистательный Эппель с Галчинским и Шимборской. Непредсказуемый, всех испанцев переиспанивший Грушко.

В общем – “таких теперь не делают”…

Примерно в середине вечера поворачиваюсь к сидящему рядом семейству Мастеровых:

– Вы не замечали, как на определённом этапе восприятия поэзии начинает вдруг мерещиться бутерброд?

Кивают с пониманием.

Уже почти ночью, на кухне, одиноко светясь от всего услышанного и торопливо пихая в рот еду, вспомнила вдруг о Фаине Гринберг с её вечным вопросом: откуда, мол, у меня в стихах этакая “психическая норма”? Поди ещё разберись, что она под этим разумеет: пониженное содержание безумия? повышенное присутствие радости жизни? Обычно я отвечаю: от недостатка гениальности. Или отшучиваюсь как-то. А тут вдруг подумала: я же и правда выросла в семье со здоровым соотношением духовного и телесного. Не знаю, сколько это будет в процентах, но для меня оказалось – в самый раз.

Вот у Цветаевой, похоже, в семье был перебор духовного. “О, как мать торопилась с нотами, с буквами, с «Ундинами», с «Джен Эйрами», с «Антонами Горемыками», с презрением к физической боли, со Св. Еленой, с одним против всех, с одним – без всех… Чтобы сразу накормить – на всю жизнь! Как с первой до последней минуты давала – и даже давила! – не давая улечься, умяться… заливала и забивала с верхом – впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание…”

У Ахматовой – почти ничего о её детстве не знаю, кажется, южный город, море, материнские упрёки за платье на голое тело, – но почему-то подозреваю, что перебор телесного. Зной, разнеженность, тазы с вареньем?