Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

Позвонили знакомые девочки-переводчицы из московского бюро “Вашингтон Пост”. Предложили подежурить с кем-то из корреспондентов ночью на Дубровке. “Мы уже по одной ночи отдежурили, ничего там не происходит, скучно и очень холодно. А платят – вдвое! Только поесть возьми и оденься как следует…”

Вдвое – это было, кажется, долларов 150 или даже 200, совсем не плохо! Я в то время на “Вашпосту” уже не работала: отказалась идти к ним на постоянную (очень хорошую) зарплату и постоянную же несвободу. Осталась на вольных хлебах, но отношения сохранились, и меня периодически приглашали подработать.

Я оделась многослойно: футболка, тёплая водолазка, папина шерстяная рубашка (реликвия), толстые колготки под джинсы, кожаная куртка с капюшоном. Насыпала в пакет хлебных палочек, детей предупредила (без подробностей) и поехала.

Была ночь на 26 октября.

Дежурить мне досталось с Питером Бейкером. Питер был симпатичный, небольшого роста, темноволосый, негромкий и какой-то свой. Моложе меня лет на десять, хотя явно об этом не подозревал. Они с женой, Сьюзен Глассер, возглавляли тогда Московское бюро “Вашпоста”, а может, Сьюзен его возглавляла пополам с кем-то другим, а Питер был просто репортёром, теперь не вспомню.

Мы долго ехали в темноте на редакционной машине, нас проверяли и пропускали через какие-то кордоны, у последнего кордона мы вышли, и Питер машину отпустил. Стали нудно проверять документы, меня никак не хотели пускать – не было вашпостовского удостоверения, я же там в постоянном штате никогда не числилась. Как ни странно, дело решил мой красный билет Союза писателей СССР, чем-то похожий на гэбэшную книжечку. Плюс мои истовые заверения, что писатель и журналист – совершенно одно и то же.

Наконец мы прошли на огороженный участок – улицы не улицы, скорее какого-то сквера. Темень, лужи, мокрый снег, разноязыкие кучки людей, сигаретный дым. Я было углядела навес – самодельный, из какой-то целлофановой простыни на шестах – и нацелилась туда, покурить под “крышей”. Но меня живо турнули телевизионщики: навес был устроен не для людей, а для их бесценной аппаратуры.

Журналистский пятачок, или скорее загон, был организован не перед входом в театр, а сбоку и на расстоянии метров триста. Вроде бы для безопасности репортёров, хотя, как жизнерадостно объяснил Питер, “если рванёт – от нас тоже ничего не останется”.

Железное милицейское заграждение с ближайшей к театру стороны было плотно уставлено камерами на штативах, мохнатыми, как исполинский камыш, выносными микрофонами на шестах и бородатыми дядьками-операторами. Нам с Питером объяснили, что именно туда со стороны театра подходит время от времени какой-то важный начальник не то эмвэдэшной, не то военной пресс-службы и сообщает очередное “коммюнике”. Типа, всё без изменений.

И тут загрохотало. Точней, грохнуло пару раз, не помню, очереди это были или одиночные выстрелы. И все бросились к “первой линии”, к переносному барьеру, то бишь к операторским и прочим телевизионным спинам.

Вышел дядька в тёмном, заговорил. Закачались перед ним камышовые головки ТВ-микрофонов. А у самого ни микрофона в руке, ни матюгальника. И начался худший кошмар переводчика: ничего не слышно!

Я заметалась. Спины телевизионщиков надежды на протырку не оставляли, и, пользуясь своими мелкими габаритами, я полезла вперёд у них под ногами. Задела за штатив одной из камер и была схвачена за шкирку с яростным: “Куда-а?!”

Пришлось сыграть этюд (спасибо несбывшейся мечте о театральном училище).

– Ребят! – заныла я отчаянным голосом. – Я ж работу потеряю! Мне ж переводить! Уволят же!

Крякнув, хозяин штатива подхватил меня, пристроил у себя под мышкой и, приподняв над барьером, высунул вперёд, поближе к говорившему…

Вот сразу скажу, ни одного “коммюнике” – а их за ночь было с полдюжины – я сейчас не вспомню. Всё это были неживые слова, обтекаемые и среднестатистические. Вроде: “Характер и последствия прозвучавших в помещении театра выстрелов определить пока не удалось”. Или – ближе к утру – “В настоящее время обсуждается возможность начала штурма” (а в зал уже вовсю качали ядовитый газ).

Но тогда! Сосредоточившись до предела, я всасывала памятью каждую драгоценную фразу, потом неслась по лужам к подпрыгивавшему от нетерпения Питеру и, перекрикивая шум, по-английски вываливала, выливала в его подставленный диктофон всё, что удалось расслышать и донести.

Каждый раз при этом вокруг нас собиралась небольшая, но плотная толпа с диктофонами и блокнотами. Почти никто из коллег Питера не догадался взять с собой переводчика: думали, и в эту ночь всё будет тихо.

В первый раз Питер попросил было меня понизить голос:

– Ты работаешь на наших конкурентов!

Но потом махнул рукой. Вокруг были все свои, делали одно дело, мучились одной тревогой, предлагали друг другу глотнуть из фляжки или затянуться. И всё тот же приручённый оператор при каждом новом “коммюнике” встречал меня как родную и помогал просунуться вперёд.