Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

Из четвёрки самых прославленных поэтов Серебряного века (Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам) – первой в мою жизнь вломилась Цветаева. Мне было двенадцать лет, когда родителям удалось – разумеется, “по блату”, ценой каких-то неведомых ухищрений – раздобыть изданный годом раньше (в 1965-м) в “Советском писателе” знаменитый, “оттепельный”, синий том её стихов. Книга эта вышла крошечным для тогдашнего СССР тиражом в сорок тысяч экземпляров и разошлась “по своим” и по чёрным рынкам, почти не успев коснуться магазинных прилавков. Моя мама, столько мечтавшая об этой книге, полистала её и с недоумением отложила: из поэтов XX века её поколению достались Маяковский, да на гребне войны поднявшийся Симонов с его “Жди меня – и я вернусь…”, да полузапретный, в тетрадку переписанный Есенин; вершиной же поэзии для мамы на всю жизнь остался лермонтовский “Демон”. Ну, а папа в основном читал не книги, а ноты, так что очень скоро синий том поступил в моё полное распоряжение.

Дальше наши отношения развивались примерно так…

двенадцать лет. “Ее звали как меня, вот здорово… интересно… Ну нет, так нельзя… так нормальные люди не пишут! Кто ей вообще разрешил?!!” Синий том отбрасывается прочь с каким-то яростным раздражением, как источник заразы или опасного безумия. четырнадцать – шестнадцать лет. “Только так и можно писать! Только так и нужно! И недаром меня назвали в её честь! (бесстыдное враньё)”.

Синий том – главная книга, сокровище, он всегда под рукой, на нём чуть ли не клянутся как на Библии. Я пишу стихи, пытаясь – в основном безуспешно – подражать ранней, цыганской бесшабашности моей великолепной тёзки. Помню наизусть кучу стихов из первой трети тома, а из последней – пьесу “Приключение”, которую постоянно разыгрываю то вслух, то про себя, мысленно примеряя разные роли. Вижу себя высокой, тонкой, переодетой мальчиком таинственной Генриеттой – прекрасно при этом понимая, что лучше всех у меня выходит Мими: маленькая итальянская шлюшка. Её песенку – “Страсть ударяет молотом, нежность пилит пилой! Было весёлым золотом – станет сухой золой…” – распеваю во всё горло, шагая в школу. В школе начитанные девочки делятся на сторонниц Ахматовой и Цветаевой, почему-то нельзя любить обеих сразу. Я – воинствующая “цветаевка”. восемнадцать лет. Первая в жизни курсовая работа – “Виды сравнений и сопоставлений в стихах М.Цветаевой”. Синий том искалякан карандашом. На листе ватмана вычерчена идиотская схема: в центре слово “поцелуй”, от него стрелочки в разные стороны – сложная система сравнений и метафор в “Стихах к Блоку”. Сонные экзаменаторы оживляются и хихикают. Пять с плюсом!

Прости, Марина, прости… Какая-то прозекторская стадия любви. Посвящаю ей стихи, не менее дурацкие, помню только пару строк из серёдки:

“Твои стихи живут во мне, / Как пересаженная почка…” и концовку: “Морской пожар! огня глоток! / Тысячеликая Марина!” двадцать один год. Первое замужество, первые разочарования. Синий том стоит на полке, время от времени из памяти выуживаются определённые стихи и проглатываются, как обезболивающие таблетки. “Было дружбой – стало службой, / Бог с тобою, брат мой волк! / Подыхает наша дружба: / Я тебе не дар, а долг…” Много позже из этой привычки защищаться и обезболиваться стихами вырастет моя передача на “Радио России” – “Литературная аптека”. двадцать пять и далее: сознательный возраст.

Синий том стоит на полке рядом с Пастернаком, Ахматовой, Мандельштамом. Через некоторое время рядом встанут Гумилев, Ходасевич, Волошин.

И ещё несколько книг Цветаевой и о ней. Я прочту и полюблю её прозу, а о стихах уже не смогу сказать, как в девятом классе, что они мне нравятся безоговорочно – и все до одного. Впрочем, теперь это не важно, потому что Марина уже – член семьи.

Из всего “серебряного квартета” она стала для меня первой – и осталась главной, хотя я многое люблю у Пастернака и Ахматовой и прихожу в восторг от Мандельштама. Но только о Цветаевой можно сказать, что после неё качественно изменился сам русский язык, что она застала один язык, а нам оставила уже другой. Из её предшественников такое удалось одному Пушкину, из последователей – только Бродскому (считавшему её, между прочим, – величайшим поэтом двадцатого века).

Время от времени я посвящаю ей стихи, но нигде их не публикую. Просто ни разу не получилось на пять с плюсом, самое большое – на четыре с минусом. Сейчас вот скопирую тебе одно – просто чтобы завершить эту затянувшуюся эпистолу.

Шнуруя ботинки