Неаполь, любовь моя

Я ответил, что для меня они оба играют в одном чемпионате.

Ла Каприя закрыл глаза и покачал головой в вежливом отрицании:

– Не понимаю, Аморесано.

– Для меня вы с Прустом равны, – повторил я громче, и на этот раз он засмеялся, хлопнул в ладоши, а потом поднес их к лицу.

На внешних сторонах кистей у него были большие светло-коричневые пятна. Ла Каприя положил свои пятнистые руки на подлокотники кресла. Сказал, что, наверное, я готовый клиент для психушки.

– Но, синьор Ла Каприя, мне нравится «Смертельная рана». Очень нравится.

– Скажу вам, Аморесано, время идет, и я даже не помню, о чем эта книга.

– Я много раз думал об этом. Что, написав книгу, вы не можете вспомнить ничего из того, что написали.

– Знаете историю о Толстом? Он состарился и стал религиозным, ничего больше не читал, говорил, что книжные выдумки его отдаляют от Бога. Однажды утром он наугад вытащил из книжного шкафа один роман. Прочитал первые 50 страниц и подумал: это просто восхитительный роман. Закрыл книгу, чтобы прочитать название, и знаете что? Это была «Анна Каренина».

Мы вместе посмеялись, он смеялся самозабвенно, всем своим естеством.

– Вы, Аморесано, читали Толстого?

– Да.

– Что именно?

– Все.

– А Достоевского?

– Всего, синьор Ла Каприя.

– А Конрада?

– Всего. Конрад изменил мою жизнь.

– Значит, сейчас вы должны только писать, все, что нужно знать о писательстве и человеческой природе, вы уже знаете.

Я заметил, что Ла Каприя был обут в коричневые мокасины на босу ногу. Мне это очень понравилось и показалось прекрасным, что, несмотря на возраст, он не потерял чувства стиля.

– Расскажите мне немного о «Смертельной ране», – попросил Ла Каприя.

Я спросил, уверен ли он.

– Аморесано, очень вас прошу.

Я сказал ему, что нужно признать – книга написана превосходно. 130 страниц, и каждая запятая на своем месте. История была запутанной, великолепный поток сознания, похожий на Фолкнера. Я сказал, что история Массимо Де Луки, его сомнения, его желание сбежать, ощущение того, что он не готов к этому шагу, будто какая-то невидимая веревка привязывают его к прошлой жизни, это универсальная история, в которой я узнаю себя, как узнаю в изменчивой и нереалистичной истории любви главного героя свою историю любви. Я сказал, что это очень сильный роман, что автор сделал такой хороший снимок Неаполя, что и через пятьдесят с лишним лет кажется, будто этот снимок сделан сегодня, он совсем не похож на старую выцветшую фотографию. Я сказал, что он настолько хорошо описал Неаполь, что Неаполь ничуть не изменился, может быть ради того, чтобы не портить впечатление от книги.

Ла Каприя поднял бровь:

– Не будем говорить о Неаполе, я вас прошу. Для меня он, знаете ли, источник радости и боли.

– Как и для всех, – ответил я.

Ла Каприя сказал, что очень рад со мной познакомиться, что, глядя на меня, он может надеяться на что-то хорошее. Сказал, что я должен писать и не отступать, должен искать издателя. Сказал, что, кажется, знает нужного человека, и когда у меня появится идея для романа – он нас познакомит. Потом он подарил мне свою книгу:

– Я написал ее ради развлечения, Аморесано, ничего серьезного, просто небольшая книжечка.

Я вытащил из рюкзака сборник его произведений и попросил подписать. Он написал: «С наилучшими пожеланиями, Раффаэле Ла Каприя», и у меня слезы потекли из глаз прямо там, перед ним. Я сдержался. Потом он проводил меня до двери, пожал мне руку, и я начал взаправду плакать. Я, бесполезный и ленивый козел, получил напутствие от Раффаэле Ла Каприя. Вот о чем я думал.

Я спускался по неровным, разного размера, ступеням, и мне казалось, что я лечу.

Когда оказался на улице, то сразу позвонил Нине. Она спросила, как все прошло.

– Чудесно! – ответил я.

– Расскажи.

– Я скоро буду в Неаполе, увидимся.

Она согласилась.

Когда мы встретились, я рассказал, что Ла Каприя правда очень старый, но все еще в здравом уме, мои рассказы ему на самом деле понравились, потому что сперва он сказал, что они ему понравились, а потом покритиковал, а если бы они ему не понравились, он бы только похвалил их или только покритиковал, одно из двух.

Я сказал, что дом у него прекрасный, светлый, там много книг, и что он призывал меня писать, говорил, что я способен на это, что надо пробовать, а потом напечататься.

– Я так тобой горжусь! – воскликнула Нина, держа меня за руку. – Теперь что будешь делать?

– Буду писать, – ответил я.

– А потом?

– Поцелую тебя.

– А потом?

– А потом с гонораров за свои произведения куплю «порш», из тех, старых, у которых салон обит черной кожей, и покрашу корпус в цвета «Наполи».

Мы провели вечер, гуляя в толпе народа. И эта толпа была чем-то новым, потому что никак меня не раздражала. Я был немного пьян и абсолютно спокоен. Я чувствовал себя потоком воды, который перелился через плотину, сдерживавшую его все это время, и теперь свободно тек к другим берегам, к морю.

Я поцеловал Нину на выходе с пьяцца Беллини, и несколько человек на площади зааплодировали. Мы рассмеялись.

– Ты счастлив? – спросила она.

– Да, пока ты со мной, – ответил я.