Неаполитанские хроники

Так мы проделали около двух миль. По пути четверо разбойников откололись от нас, а точнее говоря, уклонились в обе стороны, чтобы разведать местность. Когда эти две мили остались позади, стало понятно, что мы проходим через знакомое мне место, где я побывал как-то раз вместе с моим дядей, совершая верховую прогулку.

И я воскликнул:

— А! Так мы у Веллере!

— Нет-нет! — поспешно откликнулся один из разбойников, — ты ошибаешься, это другая гора.

Было ясно, что похитители не хотят, чтобы я узнал дорогу, по которой мы шли, и потому я сказал:

— Может, и ошибаюсь. Эти места мне незнакомы.

Затем, желая не только сменить тему разговора, но и унять собственную тревогу, я спросил у того, кто похитил меня:

— Вы ведь не причинили вреда ни моему отцу, ни моей матери, правда?

Разбойник вынул кинжал из ножен и сказал:

— А ты глянь!

И в самом деле, следов крови на лезвии не было.

Это меня успокоило. Видя, что они вежливы со мной, что у них белые руки и опрятная одежда, я начал подозревать, что те, кто похитил меня, были не горными разбойниками, а городскими.

Мы преодолели вершину горы — это была гора Веллере, тут я нисколько не ошибся, — и стали спускаться по противоположному склону.

Между тем стемнело; дорога, по которой мы шли, была мне неизвестна, ведь я никогда не переходил через горы; я озирался по сторонам в надежде заметить какую-нибудь деревню или хутор, но ничего такого не видел. Однако, когда мы спустились к подножию горы, я заметил, что разбойник, который меня нес, ступает по воде.

Это была вода из реки, которая в двухстах или трехстах шагах от дороги крутила колесо мельницы, а во время паводков разливалась на дорогу.

Мы прошли еще около тысячи шагов, после чего бандиты остановились. Тот, кто нес меня, перепрыгнул через канаву; вслед за ним это проделал один из его сообщников, а третий ушел в противоположную сторону и через несколько минут вернулся, неся хлеб, сыр, кувшин воды и белое одеяло.

Это навело меня на мысль, что где-то рядом есть дом, скрытый от моих глаз. Я попытался разглядеть его в темноте, но мне это не удалось.

Впрочем, никакого намерения бежать у меня не было.

Разбойники предложили мне поесть. Я не заставил себя упрашивать, ибо был голоден. По завершении ужина один из разбойников взял меня на руки и отнес в кукурузное поле. Мне дали одеяло, сказав, что в этом месте нам предстоит провести ночь. Я завернулся в одеяло и улегся прямо в борозду. Трое охранников легли рядом со мной.

Меня одолевала такая тяжелая усталость, что, несмотря на угрожавшую мне опасность, уже через несколько минут я уснул.

Проснулся я лишь на рассвете.

Разбойники лежали рядом со мной в тех же позах, что и накануне, и все еще спали; но спали они, вероятно, лишь вполглаза, ибо, стоило мне пошевелиться, они тотчас же проснулись.

Приглушенным голосом они обменялись несколькими словами, после чего двое из них ушли, и больше я их не видел; затем третий вынул из кармана лист бумаги, чернильный рожок и перо и заставил меня написать под его диктовку следующее письмо:

«Дорогой отец! Я нахожусь в руках разбойников; пришлите им тридцать тысяч дукатов, иначе они убьют меня. Вам следует также прислать им семьдесят полотняных рубашек, восемьдесят метров домотканого сукна, четыре пары пистолетов, четыре ружья и много съестных припасов.

ДЖУЗЕППЕ ФАЛЬВЕЛЛА».

Под тем, что было написано мною, другой разбойник, не тот, что продиктовал мне письмо, не на виду у меня сделал приписку, о которой я узнал лишь позднее, когда мне предъявили мое письмо во время суда.

Разбойник даже не удосужился изменить почерк:

«Если вы не пришлете СОРОК тысяч дукатов, вашего сына убьют. Вы должны прислать все то, что мы потребовали у вас, иначе вы получите вначале прядь его волос, затем ухо, затем нос, а затем и голову вашего ребенка. Если же, напротив, вы сделаете то, чего мы хотим от вас, вам нисколько не стоит тревожиться за него, с ним будут обращаться не хуже, чем в его собственном доме. Бесполезно посылать вдогонку за нами национальную гвардию или войска: мы никого не боимся».

Слово «сорок» было написано поверх другого слова: вначале разбойник написал «тридцать», но затем, рассудив, что лучше, пожалуй, потребовать сорок тысяч дукатов, чем тридцать, исправил «тридцать» на «сорок».