Неаполитанские хроники

Они появились снова, еще более бледные, чем до перерыва; Джеппина обливалась слезами; у Антонино, лицо которого покрылось холодным потом, волосы прилипли ко лбу и вискам; его блуждающий взгляд переходил от судей к присяжным, от присяжных к королевскому прокурору. Что же касается других подсудимых, которые были почти уверены в том, что им сохранят жизнь, то они выглядели более спокойными.

Что такое десять или двенадцать лет каторги для неаполитанца? Десять лет безделья под солнечным небом.

Когда старшина присяжных взял слово, начав с торжественной клятвы: «Перед лицом Всевышнего и людей, положа руку на сердце, клянусь…» и ответив последовательно на двадцать семь поставленных перед присяжными вопросов, в итоге заявил о виновности всех обвиняемых и отягчающих обстоятельствах в отношении трех, можно было видеть, как все сильнее искажались лица убийц, понимавших, что с каждым единодушным «да» в ответ на очередной вопрос смерть приближается к ним еще на шаг.

В ту минуту, когда на последний вопрос был дан утвердительный ответ, Джеппина вскричала, словно уже ощутив на шее лезвие mannaia.[38] Антонино стал заламывать руки и, не удержавшись от богохульства, рухнул на скамью, с которой прежде поднялся, чтобы лучше слышать и, если так можно выразиться, лучше видеть слова, вылетавшие из уст старшины присяжных. Двое других судорожно вздымали кулаки, бессильно грозя судьям и присяжным. Один лишь Рацци, которому было обещано помилование, сохранял спокойствие наряду с факкини, освобожденными от ответственности.

Но внезапно, в ту минуту, когда председатель суда уже намеревался взять слово, чтобы произнести смертный приговор, старшина присяжных подал знак, что ему надо кое-что добавить, и твердым голосом заявил:

— Разумеется, никаких смягчающих обстоятельств в этом деле нет, но, поскольку закон позволяет нам ссылаться на них, не указывая, в чем они состоят, мы делаем это. Да, подсудимые виновны в разной степени, что означено нами, но понести наказание должны с учетом смягчающих обстоятельств.

В итоге председателю суда пришлось вынести смягченные приговоры:

Джеппина и Антонино были приговорены к пожизненной каторге, трое других участников преступления — к двадцати годам каторги, Рацци — к пяти; факкини были оправданы.

Убийцы мало чего поняли во всех этих рассуждениях о смягчающих обстоятельствах и думали, что приговорены к смерти; но, когда председатель суда, объявляя приговор, вместо слов «приговорены к смертной казни» произнес «приговорены к пожизненной каторге», Джеппина и Антонино недоумевающе переглянулись, спрашивая самих себя, не ослышались ли они; затем, первым придя в себя, Антонино вскричал:

— Выходит, мы не приговорены к смерти?!

— Нет, — ответили ему адвокаты.

— Ну что, поняла? — обратился к своей сообщнице Антонино. — Мы будем жить! Эх, кровь Христова!

И, не в силах совладать со столь великой радостью, он с жутким смехом рухнул навзничь и потерял сознание, тогда как Джеппина, лицо которой светилось счастьем, делала реверансы присяжным, реверансы судьям, реверансы адвокатам и повторяла:

— Спасибо, добрые господа, спасибо.

Оба факкини были немедленно освобождены из-под стражи, а Рацци и трех его сообщников увели карабинеры; Антонино, все еще пребывавшего в обмороке, на руках унесли четыре солдата, а за ними следовала Джеппина, продолжая делать реверансы и повторять:

— Спасибо, добрые господа, спасибо.

Мне не доводилось видеть ничего более печального, более скорбного, более унизительного, более постыдного для нашего человеческого рода, чем зрелище этих негодяев, радовавшихся тому, что их избавил от смерти приговор к вечной каторге.

* * *

На другой день после суда, только что описанного мною, на театральной сцене была поставлена драма, сюжетом которой стало убийство Руффо. Свобода слова в Неаполе такова, что цензуре даже в голову не пришло воспротивиться постановке, хотя жертва и убийцы были названы в ней своими настоящими именами.

Я решил посмотреть ее.

Никаких литературных достоинств в ней не оказалось.

Однако сцена со Святыми Дарами, сыгранная невероятно правдиво, заставила оцепенеть от ужаса весь театральный зал; даже у самого Шекспира не видел я ничего более жуткого, чем эта сцена, где в самый разгар злодеяния убийцы останавливаются на мгновение и, пытаясь удержать одной рукой жертву, другой рукой, продолжая сжимать в ней нож, осеняют себя крестным знамением, а затем, как только звон колокольчика стихает, снова принимаются за дело и довершают убийство, нисколько не тревожась из-за того, что карающий Бог только что прошествовал в двух шагах от них.

ПОХИЩЕННЫЙ РЕБЕНОК

I

Трамутола, на границе Базиликаты,

15 января 1863 года.