Небо памяти. Творческая биография поэта

Значит, четыре года войны и два года после еще… Так что у меня большой военный стаж: если учесть, что на войне стаж считается год за три, то у меня выходит за войну двенадцать лет, да еще два года; четырнадцать лет военной моей выслуги…

Это, конечно, грех, что у меня нет стройно записанных воспоминаний обо всем этом… Если уж писать, тогда шаг за шагом что-то припоминалось бы. А так… Я вот думал, что смогу наговаривать на диктофон, да что-то не очень у меня это получилось. Все-таки надо, наверное, писать, а писать мне сейчас трудно: курить нужно… Я все надеюсь – авось-авось… Так вот…

Памятный эпизод военных лет

Задача непростая, конечно, из тысяч разных эпизодов…

В 44-м году, в августе, мы вошли в Бухарест. Это был первый заграничный город на нашем пути, причем город, где, как известно, не было боев. (Румыны восстали – это известная история войны.) Работали магазины, рестораны, все что угодно…

На окраине нас встречал юный король Михай, королева-мать Елена, министры… Мы с моим другом капитаном в Бухаресте остались – нас отпустили на две недели. Мы поселились на улице Смурдан – я хорошо запомнил – отель «Джоконда». Там немало любопытного произошло за эти две недели: во-первых, мы познакомились в местном бухарестском ресторане с Петром Лещенко.[233] Мы знали о Лещенко с юных лет… А тогда он к нам в гостиницу приходил со своей юной очаровательной подругой [с 1944-го – жена – примеч. ред.], которую увез из Одессы, из одесского оперного театра. Пел нам под гитару известные нам с юных лет «Чубчик» и другие песни своего репертуара. Рассказывал нам, как он тоскует, как хочет на родину. Видимо, в самом деле, это была правда. Человек он был непростой, сейчас я не помню, чем окончилась его судьба… (В марте 1951 года П.К. Лещенко был арестован органами госбезопасности Румынии; он умер в тюремной больнице в июле 1954 года. – Л.Г.) Жене его, этой девочке, увезенной из Одессы, было, наверное, лет девятнадцать тогда, ему уже было тогда лет пятьдесят, наверное, с хвостиком. (В 1944 году П. Лещенко было 46 лет. – Л.Г.) Я наткнулся на нее совершенно случайно в [последующие] годы – она работала в Иркутской филармонии. Удивительно интересно…

Еще одно воспоминание… Бродили по Бухаресту с моим другом капитаном – его настоящая фамилия Эпштейн, Борис Григорьевич, потом он стал театральным критиком (информацию уточнить не удалось – Л.Г.), подписывался фамилией «Кремнёв»…

Когда мы с кем-то знакомились, их всегда потрясало: два русских офицера – и оба евреи. Для них это было невероятно – как же так?

Так вот, в Бухаресте, бродя по городу, однажды мы наткнулись на странное заведение, – что-то там происходило – какой-то театрик маленький… Позже выяснилось, что это еврейский театр «Барашеум», мы туда вошли. Сначала это вызвало переполох: два русских офицера – с чего бы это?! А потом познакомились… Режиссер там был [интересный]… (Уже много позже, спустя много лет после войны, мы однажды с ним встретились в Бухаресте – он уже был совсем старенький.) Это был очень известный в Румынии режиссер Муни Гелертер[234] – человек образованный, умный, знавший два-три европейских языка. Мы очень подружились – два сравнительно юных офицера – он нас полюбил. Тем более, что мы с ним общались… Как? Русского он, естественно, не знал, но я знал более-менее французский, а мой друг-капитан знал прилично немецкий. Вот так он с нами общался: со мной – на французском, а с ним – на немецком. Это была очень приятная дружба, [оставившая след] на долгие времена с ним и с артистами театра, с артистками, может быть, в большей мере… Муни Гелертера в Румынии почти каждый [знал], он был очень известный [режиссер] – какие-то фильмы ставил потом, после войны…

Вот такое знакомство с румынским еврейским театром «Барашеум»…

Еще раз об антисемитизме

Не было этого абсолютно, по крайней мере, я даже понятия об этом не имел… В юные годы… ну просто слов этих мы даже не знали. Да и семья моя – как бы это сказать? – легко поддалась ассимиляции: мой папа знал всего несколько слов на идише, мама – почти ничего, а я – тем более.

В 29-м году, когда пришло время записывать меня в первый класс, произошел (как потом это официально называлось) «взрыв национализма на Украине», хотя, как мне думается, на самом-то деле все это было вполне нормально… Тем не менее, вокруг шла агитация, чтобы дети шли в украинские школы, поэтому в такую школу записали и меня.

В украинской школе я проучился вплоть до десятого класса, и русский был для меня почти как иностранный язык. Украинский стал моим вторым родным языком – я знал его в равной мере с русским… Так что в школьные годы все эти проявления исключаются.

В институтские годы, в ИФЛИ, где, кстати, был очень значительный процент евреев, – исключается тоже… Ничем этим даже не пахло: все мои товарищи, и те, конечно, кто были русскими людьми, являлись яростными сторонниками интернационализма.