Небо памяти. Творческая биография поэта

Ну, а после несколько затянувшейся церемонии расставания остается только предугадать и «предописать» свой уход, что Левитанский и делает в самом конце книги. Но именно потому, что к такому концу нас готовили давно – лет двадцать, а то и больше – это великое поэтическое произведение, страшное в своей запредельной неминуемости, не оставляет впечатления тяжелой безысходности.

На зыбучий этот снег
осторожно ставлю ногу,
и помалу, понемногу
след теряется вдали.
В белый морок, в никуда
простираю молча руки —
до свиданья, мои други,
до свиданья,
до свида…

Неоконченное слово в конце книги – как гром среди ясного неба. Только так и могло окончиться затянувшееся прощание, чтобы не стать искусственно сконструированной церемонией похорон классика. Так и случилось через несколько лет: Левитанский шагнул в небытие, как и предупреждал заранее. Просто ушел из дома и не вернулся…

Не раз Юрий Левитанский говорил, что благодарен судьбе за то, что она позволила ему дожить до начала будущего времени, увидеть «начало грядущих начал», которое, как он верил, последует за крушением тоталитаризма в России, – не сейчас, не «завтра», когда-нибудь.

Поэт как минимум дважды обманул «бренную» судьбу. Он, «уже там стоявший одной ногою», уцелел во время войны… А сегодня, уже в следующем веке, продолжает жить с нами в своих стихах.

VII. Последний возраст

В 90-е годы Юрия Левитанского все чаще стали посещать журналисты, а то и приглашать в редакции для «встреч с коллективом». Активность прессы возросла в 1995 году, когда в жизни поэта произошли два знаменательных события: во-первых, он получил Государственную премию России по литературе за книгу «Белые стихи», а во-вторых, – и это касалось уже не только Левитанского – страна отмечала 50-летие Победы в Великой Отечественной войне. Естественно, поэт, лауреат и ветеран, неожиданно оказался одной из важных медиаперсон: интервью с ним появлялись одно за другим[230].

«Много соображений вбивалось в интервью, бывших, пожалуй, основной формой Юриного общения с читателем в последние годы, – вспоминала вдова поэта Д. Самойлова Галина Медведева. – Мне было жалко этого расточения на однодневный газетный жанр. Надо бы их собрать теперь. Известная повторяемость мыслей – признак выношенности, итоговости или приближения к ней»[231].

Ниже представлены ключевые фрагменты некоторых интервью тех лет, иллюстрирующие систему взглядов поэта в последний период его жизни.

Вначале

Жизнь случилась, сбылась…

Грех мне жаловаться на что бы то ни было: уже повезло, что жив остался, что смог заниматься делом, которое люблю, и в общем достичь чего-то. Многих из моих друзей уже нет, а я – живу, разве ж это не счастье? Это правильно, что уныние самым большим христианским грехом считается. Хотя, конечно, жизнь послевоенная была очень трудной. Вернулся с войны в никуда. Родители были босые, голые, голодные… У меня у самого ничего не было, а приходилось и их тянуть. Всю жизнь я снимал бесконечные углы, всю жизнь думал о том, как заработать на кусок хлеба. Но, слава Богу, ни на кого не доносил, ни в каких собраниях, где надо было клеветать на друзей, не участвовал. Всего, что достиг – достиг сам, чего не достиг – сам виноват. Никогда, ни за один свой поступок мне в жизни стыдно не было. Жизнь случилась, сбылась, главное: удалось не сломаться. От политики держался и нынче держусь в стороне: не потому, что возраст не позволяет – не позволяют убеждения.

«Собеседник»

Первая любовь

Я влюбился во втором классе в учительницу Евгению Петровну, по моему разумению, изумительную красавицу лет двадцати. Я мальчишка был симпатичный. Евгения, бывало, подойдет ко мне и вдруг поцелует. Отчего я просто обезумел. Доставал какие-то фотографии женщин, похожих на нее.

«МК»

Красивая легенда

…Уже в девятом классе твердо знал, что буду поступать в ИФЛИ. Я приехал из Сталино, теперь Донецк, в Москву и, к счастью, оказался среди первокурсников. Институт философии, литературы и истории – это очень красивая легенда, в которой нет места выдумкам. Это правда, что Ушаков открывал нам курс филологии, Радциг – античную литературу, Тимофеев – теорию литературы. Это правда, что с Семеном Гудзенко мы были, как братья, вместе потом ушли на фронт.

«Утро России»

Фронтовое поколение

Поэты-ифлийцы были странной когортой, объединенной известными принципами. Мы, младшая веточка, поступали в Институт философии, литературы, искусства, когда Твардовский его заканчивал. Там учились такие поэты, как Павел Коган, погибший первым, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов, Семен Гудзенко… Никого уже нет в живых. Я последний, и мне от этого как-то тревожно и боязно.