Небо памяти. Творческая биография поэта

…Наше поколение называют фронтовым: третьекурсники-ифлийцы, которых в армию тогда не брали, почти все ушли добровольцами на войну. Я был самым младшим, у меня даже кличка была Малец. Мы уходили воевать, строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабочий класс, как нас учили, протянет братскую руку, и осенью мы с победой вернемся домой.

«Известия»

Война

Солдатская дорога

Путь мой, что ж, вполне обыкновенный, достаточно по тем временам типичный. Ушел на войну добровольцем, как и большинство студентов легендарного ИФЛИ (кроме, кстати, наших комсомольских вожаков во главе с секретарем комитета, тем самым «Шуриком» Шелепиным), был красноармейцем, пулеметчиком (вместе с моим другом Семеном Гудзенко, он – первый номер, я – второй), командиром стрелкового отделенья, окончил войну лейтенантом, до генеральского званья так и не дослужившись.

За четыре года прошел я от Москвы до Праги… Меж ними – северо-западные болота, Курская дуга, Днепр, Украина, Молдавия и Бессарабия, Румыния, Венгрия, Чехословакия.

«ЛГ»

Память сердца и память рассудка

Самое главное – люди воевавшие почти все были молоды, даже юны, поэтому самое светлое чувство – это ностальгическая память о юности, о молодости, и этим окрашены все прочие воспоминания. Сколь ни страшна, сколь ни жестока война, а все же она тоже – часть прожитой жизни, и самый тяжелый бой, и самый трудный марш – все равно это кончается, даже раны и те заживают, и происходит жизнь – ибо всю жизнь – с полевыми романами, с пирушками, с любовью счастливой и несчастной – молодость одна, молодость неповторима и прекрасна; и происходит этакая «аберрация зрения», позволяющая человеку, прошедшему войну, видеть в ореоле сиянья молодости прекрасным и все остальное, что происходило в те годы и вовсе прекрасным не было. И я не могу не тосковать по той своей молодости; и над бесконечной чередою лиц и пейзажей на тех бесконечных дорогах парит, как венец и вершина, та весна 45-го – солнце, и вся жизнь еще впереди. Но рядом с памятью сердца – память рассудка, горчайшее чувство скорби о бесчисленных павших, о множестве тех, чья гибель даже и не была неизбежна, о тех миллионах «с лишним» – с этим позорным «лишним», выдающим нас с головой.

А на весенних московских улицах бывшие мои однополчане в ожидании своего последнего большого праздника – полунищие седые люди, мужчины и женщины с орденскими планками на груди…

«ЛГ»

Бремя памяти

[ «Воспоминанья» из книги «Кинематограф»] подлинны абсолютно, до мельчайших деталей, хотя все это ныне воспринимается мною самим как бы отстраненно, как бы отдельно от меня – я ли это лежу на красном подмосковном снегу, на том песчаном берегу днепровском, я ли это; и когда читаю в книге у бывшего моего однополчанина военврача Ильи Давыдова фразу вроде этой: «вон бегут с пулеметом Гудзенко и Левитанский» – это тоже как бы уже не обо мне, – все же это я, я там лежу, я там бреду в грязи по колено по украинским, молдавским степям…

Конец войны для меня – майская сирень Братиславы и Праги, бесконечные колонны капитулировавших немцев, без охраны шагающих «в плен», согласно указателям по обеим сторонам дороги. В чешском городе Влашим, недалеко от Праги, где мы тогда стояли, вечером бредущие мимо немцы порою подходили к нам не без опаски, обращались с просьбой дать закурить, в чем мы им, как правило, не отказывали, а одному офицеру, шагавшему, как и многие из них, босиком (по причинам, я думаю, понятным), я вынес и отдал уцелевшую у меня чудом запасную пару ботинок…

Ненависти ни к кому, в том числе и к немцам, с которыми воевал, испытывать я не мог, не умел – «науку ненависти», которой нас обучали, постигнуть мне не было дано.

«ЛГ»

Полк, запевай!

Память хранит, как тайное книгохранилище, огромное количество воспоминаний тех лет. B каждом прожитом тогда дне или ночи можно, наверное, найти нечто такое, что достойно в памяти храниться. Я мог бы выделить сейчас одно воспоминанье, не только отчетливо острое, пугающе горькое, но добавляющее что-то и для понимания происходившего с нами тогда, и, в какой-то мере, для понимания происходящего с нами сегодня.

Это воспоминанье я мог бы, пожалуй, назвать «Полк, запевай!» В сорок втором году на Северо-Западном фронте мне пришлось присутствовать при расстреле солдата, пытавшегося покинуть передовую. Это был мальчишка узбек (из них тогда шло к нам значительное пополненье), крестьянский паренек, по-русски почти не понимавший. Он бежал от страха, от ужаса, обуявшего его почти детскую душу в невыносимых для него условиях фронта; но был, конечно, задержан солдатами заградотряда и судим трибуналом. Его расстреливали на лесной поляне перед строем полка. Расстреливали несколько автоматчиков разных национальностей (что должно было олицетворять собою дружбу народов), в том числе и два узбека.