Нечаянная радость

На следующее утро я собрала кое-какие пожитки Петру, напекла ему пирогов-подорожников. Он попрощался с нами, обнял и расцеловал детей. А старика просил не уходить и по силам помогать семье. Вскинув на плечо вещмешок, он пошел по дороге в сторону Феодосии. Отец Мисаил вышел на крыльцо с иконой святого великомученика Георгия и благословил уходящего. Петр оглянулся и помахал на прощание рукой.

А солнце жарило беспощадно, и на дороге стояла пыль от машин и войск, двигающихся в обе стороны. В этой суматохе потерялась моя корова: или ее куда-то увели, или попала в котел солдатской полевой кухни. Но я не жалела. Время было такое, что на кон была поставлена сама жизнь, а то, что корова пропала, может и лучше. Стало меньше хлопот. Главное было – сохранить детей, и для них я купила у татар дойную козу. К концу лета немцы осадили Севастополь, и над нами уже часто гудели немецкие тяжелые самолеты с черными крестами на крыльях, летящие бомбить Керчь. Немцы уже захватили юго-западную часть Крыма, и теперь дорога в сторону Керчи была сплошь забита беженцами. Шли пешком, таща на себе узлы и чемоданы, бросая их по дороге, ехали на телегах, на грузовых машинах, гнали стада коров, овец, лошадей. Под большой охраной везли деньги Симферопольского банка. Немецкие пикирующие бомбардировщики стали усиленно бомбить и обстреливать дорогу. Это был настоящий ад. Убитые и раненые, разорванные в клочья залили кровью дорогу, горели телеги и машины, взбесившиеся лошади с диким ржанием разбежались по полям. Разбомбили и банк, и денежные купюры, как осенние листья, носились ветром по полям и деревне. Но беженцы, обходя убитых и раненых, все шли и шли.

– Куда вы? – спрашивала я их.

– На Кубань, – отвечали они.

– Мы никуда не пойдем, – говорил отец Мисаил, – а то вернется Петр и нас не найдет. Будем жить здесь и молить Бога, чтобы Он сохранил детей и нас.

В огороде мы с ним выкопали глубокий окоп и накрыли его бревнами. Там прятались с детьми во время бомбежек. Сам отец Мисаил каждый день ходил с топором в лес и заготавливал на зиму дрова.

– Зима будет лютая, холодная и голодная. Дров понадобится много, – говорил он.

Однажды утром мы проснулись от сильного рева моторов под нашими окнами и запаха бензина. Я выглянула в окно, и у меня захолонуло сердце: в саду, блестя отполированными гусеницами, с черными крестами на броне стояли немецкие танки. Тут же дымила и полевая кухня. Танкисты, сняв шлемы, в черных комбинезонах лежали и сидели на траве, закусывали, брились, рассматривали цветные журналы, а один даже играл на губной гармошке. На дереве висела освежеванная телячья туша, и повар в белом колпаке вырезал из нее большие куски мяса. Один танкист поднялся и подошел ко мне:

– Матка, где есть твой пан?

Я даже сначала не поняла про какого пана он спрашивает и подумала, что про белых:

– Пан бежал, давно бежал в Турцию.

Немец, вероятно, удовлетворенный ответом, ухмыльнулся, кивнул головой и сел на место. Видно, я ему понравилась, потому что днем он несколько раз все пытался обнять меня. А вдоль дороги со стороны Керческого полуострова немцы гнали колонны наших пленных. Там они наголову разбили нашу Керченскую группировку. Жалкий и страшный вид был у наших пленных: оборванные, грязные, опираясь на палки, обвязанные окровавленными бинтами, почти все они были ранены или отравлены газами, которые немцы применили против Красной Армии на Керченском полуострове. Многие кашляли надрывным кашлем, были и ослепшие. Очень много шло грузин, армян и азербайджанцев из разгромленных национальных дивизий. Все пленные проклинали какого-то советского начальника Мехлиса, которого считали главным виновником поражения. Пленных гнали в сторону Симферополя. Некоторые падали, не в силах дальше идти, и конвоиры их безжалостно пристреливали. Жители деревни по вечерам выходили с лопатами и хоронили убитых. Ну, как хоронили – прикопают немного, и все. На большее у женщин не хватало сил. Отец Мисаил почти всю ночь ходил от могилы к могиле и служил панихиды.

Примерно через месяц в деревню приехала рота эсэсовцев. Они устроились в сельсовете и производили регистрацию и селекцию населения. Селекция – это отбор на уничтожение. Они отобрали и вывезли семьи евреев, крымчаков и цыган. Больше мы их никогда не видели.

Не трудно было догадаться, куда они делись. Ночью за деревней у противотанкового рва часа два были слышны автоматные очереди. Оставшиеся без хозяев коровы и козы бродили по деревне и надсадно мычали и блеяли. За ночь все из домов растащили, и утром они устрашали распахнутыми дверьми и разбитыми стеклами.

После эсэсовцев в деревню пришел немецкий обоз с большими крытыми фурами и громадными лошадьми – бельгийскими першеронами. Отроду мы таких не видели. У них были лохматые гривы, завязанные узлом хвосты и обросшие длинной шерстью около копыт ноги. Обоз простоял у нас одну ночь, но лошади перепортили все яблони в саду, ободрав с них кору.