Нечаянная радость

В Джанкое вокзальное здание было разбито. За ним на площади, собранные на металлолом, высились гигантские пирамиды, сложенные из немецких солдатских касок, велосипедов, мотоциклов, автомашин, артиллерийских гильз и всякого ломаного оружия. В госпитале при входе меня долго расспрашивали и требовали паспорт. Наконец, дали белый халат, и молодой солдатик-санитар повел на второй этаж.

Я шла со страхом и трепетом и думала: неужели я увижу своего Петра? Сердце замирало, а вдруг он без рук или без ног, а может быть слепой. Но какой бы он ни был – это мой дорогой Петр. В коридоре пахло эфиром, карболкой и еще чем-то больничным. Когда я открыла дверь палаты, то увидела четырех мужчин, сидящих за столом и забивающих козла в домино. Они все оглянулись, и я узнала Петра. Я бросилась к нему и дальше ничего не помню. Очнулась на стуле от едкого запаха нашатыря, который мне в нос на ватке совала медсестра. Петр смотрел на меня и улыбался, обнимая меня правой рукой. Левая была загипсована, на отлете.

– Акилинушка, родная моя, все будет хорошо! Как дети? Жив ли отец Мисаил?

Я ему все подробно рассказала, как мы жили под немцем все эти годы. Как о нас заботился отец Мисаил. И что только его молитвами все мы живы и встретились.

Я прожила в Джанкое целую неделю. Петру сняли гипс, и руку он носил на косынке. Он прошел комиссию, и его списали вчистую, так как, хотя кость и срослась, но нерв был перебит и рука не действовала. Через несколько месяцев ему предстояла еще одна операция по сшиванию нерва. Он пошел получать обмундирование и документы. Вышел он ко мне ладный, хотя немного постаревший, с рукою на косынке. На груди у него красовалось два ордена Славы и медаль «За отвагу». Я взяла его чемодан, и мы поехали в деревню. Приехали аккурат на Пасху.

– Христос воскресе! – приветствовал нас старец Мисаил.

– Воистину воскресе! – прокричали мы и обняли детей и старца.

Наваждение

Среди полного жизненного благополучия, когда у меня уже был стандартный набор современных благ, дающих относительное счастье, как-то: квартира, дача, машина и неплохая подруга – меня неожиданно и молниеносно постигла тяжелейшая болезнь крови, она свалила меня на больничную койку, где я, без успеха пролечившись с месяц, пришел в полное помрачение ума и не знал, что мне делать. Какая-то неизвестная сила без суда и следствия вырвала меня из жизни и обрекла на гибель. С пустяками здесь не лежали, и над каждым был приговор смерти, которая была не за горами, а за плечами. Ум мой помрачился от тоски и тревоги потому, что моя собственная кровь восстала на меня и превращалась в яд, убивающий тело.

Наше отделение безнадежно больных было небольшое и находилось на три ступеньки ниже общего больничного коридора, спрятавшись за массивной тяжелой дверью со старинной медной ручкой. Печальный быт наш был скрашен усердием больничного персонала жалкой роскошью в виде новых портьер на окнах, клеткой с канарейкой, разными цветами в горшках, а главное – большим цветным телевизором, что в те времена считалось редкостью. В палатах стояли удобные кровати с чистым бельем и парой подушек. Нас лечили, в основном, капельницами, куда наливали несусветную химию. Эта химия вызывала постоянную тошноту, и даже противно было думать о еде. Буфетчица приносила в палату обеды, ужины и также уносила все нетронутым. Мы ничего почти не ели, кроме грейпфрутов, лимонов и яблок. Каждый день делали анализы крови, но они были неутешительны.

Утром, во время обхода, толстый бровястый доктор, грызя оглоблю своих очков, сказал, что мне надо удалить селезенку.

– Она у меня лишняя что ли? – спросил я его.

– Так надо, – хмыкнув, ответил он. И я понял, что влип крепко. Лет мне было все-то тридцать, а я терял силы с каждым днем, и по телу пошли синяки и красные пятна.

Вечером в воскресенье ко мне пришел посетитель. Это был мой школьный приятель, имевший медицинское образование, но оставивший медицину ради священнического сана. Посмотрел он на меня, покачал головой и положил на тумбочку пакет с яблоками. Я тоже молчал и ни о чем его не спрашивал. Говорить не хотелось. В голове была пустота, а в груди – тяжесть. Мы сидели и молчали. Наконец он сказал:

– Я посмотрел твою историю болезни и последние анализы и ничего утешительного сказать тебе не могу. Врать тоже не буду. Прогнозно пессиме. Ты понимаешь?

– Да, я понимаю, что скоро мне конец.

– Знаешь, Сеня, тебя может спасти только Божие чудо.

– Божие чудо?! Это говорит в тебе священник. Конечно, я Бога не отвергаю, но, во-первых, как мне известно, чудо дается по вере, а во-вторых, я даже не крещен.