Нечисть

Заросший травой и кустарником, возле тропы стоял фундамент из дикого тесаного гранита. Может быть, когда-то на нем были стены жилья. Плотно прилегавшие друг к другу камни покрылись серым загаром времени и зелеными пятнами лишайника. На одном не так давно кто-то что-то нацарапал. Я взглянул и прошел мимо. Но рисунок не забылся, и все стоял перед глазами. Шаги мои становились медленнее.

Сойдя с тропы, я повернул назад напрямик, по склону, приминая сапогами пышный мох и траву. Скрытые от глаз скалами и деревьями, здесь стояли невостребованные штабеля рубленого камня. Виднелись контуры карьера, заросшего травой и деревьями.

Я вернулся к фундаменту у тропы, присмотрелся к рисунку, потрогал выбитые линии пальцами. Что-то в них напоминало папашины таежные засечки: броские и заковыристые. Другой охотник стукнет топором по коре — и готово. Папаша, бывало, целую картину вырежет, чтобы леший от домыслов кривел. Я отступил на шаг, взглянул на царапины издали и подумал, что автор этого рисунка хотел изобразить либо царскую корону с крестиком, либо причудливой формы гору с крестом.

Послышались шаги, кто-то осторожно поднимается по склону. Я пригнулся, не делая резких движений. По тропе шел лесник, сосредоточенно глядел под ноги и с громким хрустом грыз сухарь. Он прошел мимо и озадаченно остановился в том самом месте, где я свернул с тропы. Я свистнул. Лесник вздрогнул, обернулся, сверкнув настороженными глазами, шагнул за черный, не раз горевший пень и пропал.

Я долго ждал, не сводя глаз с пня, чтобы не потерять его среди других, похожих. Устав стоять на месте, швырнул в него камень. Раздался гулкий звук окаменевшей древесины и трухлявой пустоты в ней. Камень отскочил от пня и покатился по склону, шевеля траву. В тот же миг из-за пня выскочил пес. Поджав хвост, так, что козлиной бородкой он торчал из-под собачьей морды, побежал в гору.

— Эй! — крикнул я, размахивая ружьем. Подошел к пню, за которым укрылся лесник. Там никого не было.

Над головой шумели верхушки деревьев. Первые лучи солнца золотились на вершинах гор. Легкие облака неслись по небу. Как паутину с лица я смахнул навязчивые мысли и пошел своим путем, теряя тропу, угадывая направление только по солнцу.

С высоты хребта открылся морской простор и призрачные очертания белых горных вершин среди облаков. Над головой покачивал ветвями могучий кедр. Его толстые, как гнутые деревья, корни подрыли дикие свиньи. А выше, на почерневшем комле затягивалась черной сушинкой знакомая зарубка, причудливо выдолбленная в виде короны. Глядя на нее, я опять почувствовал папашину руку, его пьяный кураж, и подумал: «Вот ведь! И он сидел на этом самом месте. И я, вроде бы, иду куда глаза глядят, но то и дело оказываюсь на тропе отца».

На хребте отыскалась еще пара отцовских зарубок. Наверное, и дальше я шел бы верхами, но увидел в пади дикую козу, стал спускаться и подкрался на выстрел. И тут в чащобе, из-за которой я высматривал добычу, затрещали сучья, кто-то защебетал и защелкал, хрипло захохотал. Коза подскочила от испуга, бросилась за деревья.

Я плюнул в сторону озорника и огляделся. Трещали кедровки, стучали дятлы, но даже рябчиков не было слышно. Лес уже попахивал сыростью болот. С ветвей больных лиственниц зелеными бородами свисал лишайник. Изувеченные ветрами и пожарами, усохшие до металлического звона, стояли черные кедры без хвои. Пора было поворачивать.

И тут я увидел зайца, прицелился, подержал его на мушке и опустил ружье: «Заяц или причудливый пенек?» — засомневался, не желая попусту тратить дробовой патрон. Крадучись приблизился шагов на десять — пятнадцать, снова прицелился, отчетливо различая заячьи уши и даже пушистую нашлепку хвоста. Тот почему-то был неподвижен. «Вдруг больной или дохлый?» — опять опустил ружье, подошел, не таясь, наклонился разглядеть: дышит ли? Ткнул стволом в спину.

И тут заяц с верещанием подпрыгнул, выпучил глаза и кинулся мне под ноги. Из кустов раздался лешачий хохот. Я почувствовал за спиной движение. Хотел схватить за бороду зловредного «старикашку», но влажные ладони шлепнули по моим щекам.

— Укараулила? — усмехнулся я, не оборачиваясь, не вырываясь, чтобы у нечисти не прибыло сил от моих страхов, ужаса и домыслов. Послышались всхлипывания.

Я стряхнул мокрые ладони со щек, обернулся. Бывшая моя кикимора висела вниз головой, зацепившись ногами за толстый сук. Густые волосы иссохшей травой стелились по сырой земле. Зеленые глаза были по-человечески печальны. На лбу висели слезы чище спирта. Жалость шевельнулась в моем сердце. Молчание кикиморе было к лицу. При том, шельма, так шаловливо подергивалась, что я стал отводить нос в сторону.

Как знать, не раскрой она своего поганого рта, вдруг и поплелся бы я следом в болото с фигой в кармане для обманутого лешего. Выкурил бы косячок, хлебнул отравы и хохотал бы с такими же уродами, вспоминая прикол — как хотел выйти в люди. Но долгого молчания кикимора не вынесла, соскочила на землю, выпучила бельма, замахала ногтями, норовя оцарапать мой, такой уязвимый, нос: