Necropolitics

Любой исторический рассказ о возникновении современного террора требует обращения к рабству, которое можно считать одним из первых примеров биополитических экспериментов. Во многих отношениях сама структура плантационной системы и ее последствия выражают эмблематичную и парадоксальную фигуру государства-исключения. Эта фигура парадоксальна по двум причинам. Во-первых, в контексте плантации человечность раба предстает как идеальная фигура тени. Действительно, состояние раба является результатом тройной потери: потери "дома", потери прав на свое тело и потери политического статуса. Эта тройная потеря тождественна абсолютному господству, родовому отчуждению и социальной смерти (изгнанию из человечества). Конечно, как политико-юридическая структура, плантация - это пространство, где раб принадлежит хозяину. Это не сообщество, хотя бы потому, что сообщество, по определению, подразумевает осуществление власти слова и мысли. Как говорит Пол Гилрой, "экстремальные модели коммуникации, определяемые институтом плантационного рабства, диктуют нам признать антидискурсивные и экстралингвистические последствия власти, действующей в формировании коммуникативных актов. В конце концов, на плантации не может быть взаимности за пределами возможностей бунта и самоубийства, бегства и молчаливого траура, и уж точно нет грамматического единства речи для опосредования коммуникативного разума. Во многих отношениях обитатели плантаций живут несинхронно". Как орудие труда, раб имеет свою цену. Как собственность, раб имеет стоимость. Труд раба нужен и используется, поэтому он остается живым, но в состоянии травмы, в призрачном мире ужасов, сильной жестокости и сквернословия. Насильственный характер жизни раба проявляется в склонности надсмотрщика вести себя жестоко и несдержанно, а также в зрелище боли, причиняемой телу раба. Насилие здесь становится элементом манеры, как порка или лишение жизни самого раба: акт каприза и чистого разрушения, направленный на наведение ужаса. Жизнь раба, во многих отношениях, является формой смерти в жизни. Как считает Сьюзен Бак-Морсс, рабское состояние порождает противоречие между свободой собственности и свободой человека. Устанавливаются неравные отношения, а также неравенство власти над жизнью. Эта власть над жизнью другого принимает форму торговли: человечность человека растворяется до такой степени, что можно сказать, что жизнью раба владеет господин. Поскольку жизнь раба подобна "вещи", которой владеет другой человек, существование раба предстает как идеальная фигура тени.

Несмотря на этот ужас и символическую замкнутость, раб сохраняет измененные взгляды на время, работу и себя. Это второй парадоксальный элемент плантаторского мира как проявления состояния исключения. Раб, к которому относятся как к не существующему более орудию и инструменту производства, тем не менее способен привнести в спектакль практически любой объект, инструмент, язык или жест, а затем стилизовать его. Разрыв с выкорчеванностью и чистым миром вещей, из которого он раб демонстрирует протеистические возможности человеческой связи через музыку и само тело, которым якобы обладал другой человек.

Если в плантаторской системе отношения между жизнью и смертью, политика жестокости и символика сквернословия размываются, то в колонии и при апартеиде возникает своеобразная формация террора, к которой я сейчас и обращусь. Самая оригинальная черта этой формации террора - соединение биовласти, состояния исключения и осадного положения. Раса снова играет решающую роль в этом соединении. В большинстве случаев расовый отбор, запрет смешанных браков, принудительная стерилизация и истребление побежденных народов нашли свое первое испытание в колониальном мире. Здесь возникают первые синтезы между mas- sacre и бюрократией - этим воплощением западной рациональности. Арендт развивает тезис о связи между национал-социализмом и условным империализмом. По ее мнению, колониальное завоевание раскрыло доселе невиданный потенциал насилия. Вторая мировая война предстает как применение методов, ранее предназначавшихся для "дикарей", к "цивилизованным" народам Европы.

То, что технологии, породившие нацизм, зародились в плантации или колонии, или то, что, согласно тезису Фуко, нацизм и сталинизм лишь усилили ряд уже существовавших механизмов западноевропейских социальных и политических формаций (порабощение тела, санитарные нормы, социал-дарвинизм, евгеника, медико-юридические теории наследственности, вырождения и расы), в конечном итоге не имеет значения. Однако факт остается фактом: в современной философской мысли, в воображении и практике европейской политики колония представляет собой место, где суверенитет, по сути, заключается в осуществлении власти вне закона (ab legibus solutus) и где "мир", скорее всего, примет облик "бесконечной войны".