Недостающее звено

– Вы, солдат, были в очень критическом положении. Ваш организм был крайне обезвожен, что могло привести к летальному исходу. Но организм у вас здоровый, и вы быстро восстановитесь. Пробыть здесь вам надо не менее трех дней, пока не начнете нормально питаться. А потом вас с оказией вывезут, с соответствующей сопроводительной бумагой.

Больше я этого доктора не видел, но, судя по всему, это был настоящий врач-профессионал. Меня кололи, капали, потом стали потихоньку кормить. Уже через день я сам откусывал хлеб от курсантской пайки и ел макароны с котлетами. Через три дня меня с сопроводительными бумагами в кузове с телогрейками отправили назад. На телогрейках и сытому все веселее было ехать. На своем КПП я отдал сопроводиловку офицеру и пошел в свою роту. Офицер бумаги взял с опаской и ничего не прокомментировал. В роте никого не было, кроме дневального. Он стоял на тумбочке и, похоже, сильно испугался, меня увидев, как пугаются привидений в пустом графском замке. Я почистил ваксой сапоги и устроился в бытовой комнате подшить свежий воротничок путем выворачивания несвежего на обратную сторону. К входу подошла наша рота, она долго маршировала на месте, потом встала. Я вышел на улицу и отрапортовал сержанту о прибытии для прохождения службы. Он тоже глядел поверх моей головы, но подбородок у него почему-то трясся, похоже, он тоже был напуган. Он разрешил мне встать в строй, а строй от меня тоже как-то отступал. Только уже в столовой, где я выпил чай с двумя кусками хлеба, я начал понимать суть происходящего. В мое отсутствие в части лютовал Санэпидемнадзор. Яда, конечно, в обороте не нашли, но видимо нашли много другой грязи, а грязь в части – это просчет самого главного командира, и тот, видимо, свое получил, а потом получили все остальные. И все беды шли от меня. Вроде бы я где-то на помойке, нажравшись грязными руками, обосрался, а прибыв к месту командировки и испугавшись предстоящих там испытаний, написал жалобу на командование части и, соответственно, создал ситуацию. Так вот, Батя в пятницу после целования флага всех оповестил о том, что среди них предатель. А так как он источал справедливость, то возмездие для меня уже было в пути. Вот такая военная тайна.

В 12 часов ночи меня подняли и позвали в комнату к ротному, пошептаться. В ту комнату, где рождалось много военных тайн, из-за которых Мальчиш-Кибальчиш умер под пытками, так и не выдав их проклятым буржуинам. Дневальный, что стоял на тумбочке напротив этой двери, что-то слышал про то, о чем будут шептаться. И, увидев меня, бредущего в кальсонах из глубины казармы, совсем побледнел. Комната ротного была маленькая, в углу на ящике, покрашенном шаровой краской, стоял телефон и два стола буквой Т, а на стене одиноко висел портрет великого вождя мирового пролетариата, на котором он ходокам рассказывал, как теперь будет прекрасно жить в новой стране. За столом председательствующего сидели два дембеля с монгольскими лицами, а вдоль стенки стояли еще трое «стариков» с европеоидными лицами. Видимо, все это и было судом справедливости и возмездия. Адвокатов, похоже, не будет. Ленин в Декрете о судах отменил такую фигуру. Рожи у них были точно такие, как у «нашенских», только теперь они обслуживали секретарей в погонах, которые им выдавали права и рекомендации как воспитывать молодое поколение. Наверняка, офицер, дежуривший по части, был упрежден о предстоящем мероприятии, и потому держался подальше от этой роты. Я – солдат, который подвел Батю, – изменил Родине, а с предателями у нас всегда знали, как поступать, и это не было никакой военной тайной. Когда человек стоит на ногах, у него самые защищенные места – это затылок и почки, они самые труднодосягаемые для ударов, а когда человек лежит на полу – они самые доступные. Так однажды получилось и с Николаем Максимовичем, моим тренером и наставником, и мне тоже было отведено пройти этот путь. Били меня сапогами долго и остервенело, я не орал и не просил пощады, и их это окончательно вызверило. Как, наверное, еще и то, что я не был членом ВЛКСМ, наверное, комсомольца они бы так не били. Я лежал головой к двери и последнее, что помню, – как она открылась, и оттуда я услышал голос дембеля-ефрейтора, того самого каптерщика. Фраза прозвучала как из тумана:

– Вы че, совсем здесь охуели?

Потом, похоже, дневальный потащил меня к кровати. Тот-то теперь ясно понимал, что будет крайний в недокладе дежурному офицеру о происшествии. Еще ему сейчас до утра все стены отмывать от крови, а они вместе с полами были как надо окроплены.

На подъеме я бы, конечно, встал, если бы смог. Я все видел и соображал, но ни говорить, ни двигаться не мог. Дежурный по части все же пришел, он откинул с меня одеяло, я лежал в луже крови и мочи. Ему нужна картинка, чтобы доложить Бате о том, как личный состав отреагировал на предателя. Дальше меня несли на одеяле на глазах у роты, построенной на зарядку. Рота на все это смотрела больше с восторгом, но явно не с сочувствием. Почему так? Наверное, это тоже военная тайна.