Недостающее звено

Потом я сидел на стуле и сочинял письмо маме. Это получился длинный рассказ о хорошей службе, об отцах-командирах и, конечно же, о военной тайне. Конверты, бумага и ручки тоже были из тех, которые кому-то присылали из дома. Теперь у меня был адрес, и, значит, я уже не инкогнито на территории своей родины. Руки у меня еще тряслись, когда я сам себя кормил из банки с трубочкой, но жизнь возвращалась, и своими глазами я видел ее.

На соседней кровати у старшего сержанта, того, что был слева, висела дембельская парадка, но она была без гарделей и аксельбантов. На ней были два значка Отличник погранвойск I и II степени, и глаза мои не верили, но рядом с ними висела та самая медаль, серенькая и неброская, с танком и самолетами, и звалась она «За Отвагу». Все-таки, наверное, такие сержанты брали Берлин. Я понял, что он был ранен, и поэтому его задерживали, но оставалось ему всего 2–3 дня. Сегодня к нему приехал капитан, командир заставы, и уже, похоже, не первый раз просил подумать и остаться на сверхсрочную, но сержант повторял, что он строитель и хочет строить дома и мосты, и его ждут родители и много домашних дел. Мне казалось, капитан его понимал. Получалось, что завтра он уже должен будет уехать.

А утром открылась дверь в палату, и два парня в зеленых фуражках сумели какими-то тайными тропами привести к нам огромную немецкую овчарку, черную с рыжими подпалинами. Она послушно сидела, но, когда с нее сняли металлический намордник, кинулась в палату на грудь моему соседу – старшему сержанту. Кличка у собаки была Друг, и привезли ее с заставы прощаться. Если бы я этого не видел, не поверил бы. Старший сержант плакал, но все делали вид, что этого не замечают, а Друг слизывал слезы и завывал как-то по-человечески. Возможно, во всем этом и была наша главная военная тайна: когда ты в беспамятстве, а тот, кто слева, помогает убирать твои нечистоты и кормить.

В обед старший сержант снял больничный халат, надел мундир, мне на прощание сказал:

– Держись, солдат! – и растворился за дверью.

И, кстати, в какой-то момент я увидел на его мундире еще один значок «Кандидат в мастера спорта СССР». Судя по его стати, он был борец.

Но и у меня сегодня гости. Приехал тот самый стеснительный офицер из штаба и прапорщик. Они были с автоматом АК и папочкой с гербом. Меня переодели в мою родную форму, надели поверху автомат и дали в руки папочку с текстом присяги. Говорить я не мог, и от этого тот офицер еще больше застеснялся. Я просто подержал папочку у лица, а прапорщик меня пофотал, но конец текста я все же про себя прочитал, и там было про то, что пусть меня коснется кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся. Мне стало понятно, что тут любой испугается нарушать. А вообще, это все – одна большая военная тайна. Стеснительный офицер, наверное, из-за моего внешнего вида, не очень бодрого, пустился в какие-то рассуждения, но я понял одно: что, если бы не требования округа, то укус того щитомордника оказался бы для меня смертельным, ибо установка была предателей уничтожать без угрызений совести. И потому я, вероятно, весь свой учебный срок проведу в госпитале, до полного излечения. Офицер очень стеснялся, что я не могу говорить и еле передвигаюсь спустя почти два месяца после происшествия. Они спешили вернуться в часть, ибо сегодня была пятница, и надо было успеть на целовальную процедуру. За присягу я расписался, и фото было, значит все в формате услужения Уставу.

Ребра у меня срослись, а вот челюсти не хотели, наверное, потому, что я все время туда пальцами лазил: у меня постоянно было чувство, что там что-то надо поправить, но там ничего не поправлялось. Меня понуждали хорошо питаться, было чем, да я и сам хотел, только вот не получалось. Ну вот, в один из дней меня усадили в кресло и что-то там во рту ключами и плоскогубцами затянули, и рот стал шире открываться. Боль постепенно ушла, но не совсем, конечно. Я стал весьма условно откусывать и проглатывать.

Где-то через неделю я первый раз вышел на улицу, закутанный в два халата, посидеть пять минут. Зима вовсю лютовала, мело, у крыльца рос какой-то огромный куст, а на нем висели ярко-красные, промороженные ягоды. Я смотрел на них, это была калина, которая у нас не росла, но я, смотря на эти ягоды, почему-то обязательно уверился, что придет весна. Вот и от мамы пришло письмо, похоже, она вся извелась, пока я не писал. Сообщала, что у нее все в порядке, со здоровьем тоже. Один раз ночевала в той квартире, но как-то там беспокойно, дважды прибегали мальчишки, узнать мою армейскую почту. И было это как раз в тот день, когда пришло письмо от меня. Пацаны, что прибегали, были один другого меньше. Она им дала мой адрес. Закончила мама тем, что меня здесь любят и ждут. И в конце попросила верно и честно отдать свой долг Родине.