Недрогнувшей рукой

Но для меня первые дочкины школьные месяцы были осложнены совершенно неожиданно постигшим меня чувством раздвоения личности. К тому времени я вроде бы забыла о своем недолгом учительском опыте, давно не ощущала себя, как говорили в раннесоветскую эпоху, школьным работником – “шкрабом”, но вдруг при звуке школьного звонка и неповторимом шуме перемен защемило сердце – не по ту ли “сторону баррикады” мое настоящее место? Результаты той работы были поистине налицо, а полезность писательского или редакторского труда чем измерить?

А тем временем была провозглашена перестройка, и учителя задались вопросом: “Что можно?” И поскольку школа была хорошая, процесс пошел очень быстро – так, что родителям порой и угнаться было трудно, потому что вскоре вопрос видоизменился и зазвучал с еще большим изумлением и резким логическим ударением на первом слове: “Всё можно?”, а затем и вовсе преобразовался в восклицание: “Всё можно!”

В один прекрасный день моя дочь, за полгода до того принятая в пионеры по полной традиционной программе, сказала мне, что все это ей надоело и галстук она больше носить не будет. По дурацкой родительской привычке нравственно воспитывать я ей объяснила, что так не делают, что если она не хочет больше быть пионеркой, то должна пойти к старшей пионервожатой и сказать об этом, может быть, написать заявление… Язык мой еще договаривал, а внутри екнуло: на что толкаю ребенка – на малолетнее диссидентство, все-таки советское начало сидело еще прочно. Надеялась, что разговор забудется. Не тут-то было. Дня через три прибежал ребенок веселенький из школы и сообщил: старшая пионервожатая сказала, что заявления никакого писать не надо, а галстук можно не носить. Именно в тот момент я поняла, что жизнь и впрямь изменилась.

То было межеумочное время, когда в преподавании гуманитарных предметов царил такой разброд, что, побывай марсианин на уроке истории в соседних школах, ни за что не догадался бы, что речь шла об одних и тех же событиях. Личность учителя стала решающим моментом. Даже при самом либеральном директоре редко где были настоящие “команды единомышленников”.

Хорошая школа была у дочки. Но ее пришлось покинуть. Из-за учительницы литературы, явившейся, как призрак коммунизма, в раскрепощенный другими, дорвавшимися до свободы учителями класс. Последняя капля – домашнее сочинение на свободную тему: “Мои любимые места Москвы”. Ужас положения был в том, что мы, родители, очень остались им довольны и всячески тринадцатилетнюю наследницу хвалили, но жирная двойка “за содержание” нас отрезвила и подтолкнула к окончательному решению. Возмущению литераторши не было предела: “Маленькая девочка, а такие упаднические настроения! Надо же, любимое место у нее – кладбище!” Тщетно я пыталась вставить словечко (а идти объясняться пришлось – оскорбленный ребенок рыдал), втолковать, что, во-первых, не просто кладбище, а то, где похоронены дедушка и бабушка, да и смысл шире, эпиграф, между прочим самостоятельно отысканный из Пушкина: “Любовь к отеческим гробам” – об этом говорит. Куда там…

Перешли в другую школу, на тот момент, наверное, лучшую в Москве. Но, что делать, гены родителей-гуманитариев сыграли злую шутку – и вот двойка по геометрии за полугодие. И что же? Из каких-то стародавних времен (неужели вечное?): “А за дневником пусть отец придет!”

Недаром говорят, что школа – едва ли не самое консервативное учреждение; то и дело узнавались ухватки и обычаи, унаследованные от моего ученического либо учительского опыта. Но многие учителя, долгие годы исподтишка сеявшие истинно “разумное, доброе, вечное”, с легкостью и радостью вышли из подполья. Случился некоторый исторический парадокс: зачастую именно их питомцы, в детском саду декламировавшие “монтажи” к революционным праздникам и разучивавшие хором “Ленин всегда живой…”, не были готовы к тому, чтобы в мгновение ока стать поколением, выбравшим пепси. Так водораздел и прошел: кто успел побывать и октябренком, и пионером, и комсомольцем, кто только октябренком и пионером, кто не пошел дальше “внучонка Ильича”, и, наконец, кто с первого класса знал: разрешено все, что не запрещено.

И все-таки, несмотря на все издержки, я тогда была счастлива. О качестве образования в тот момент думалось меньше, главное было – не то, чему учили, а чему не учили, чем не забивали головы. Постепенно стали появляться учителя-экспериментаторы, зазвучали старорежимные слова “гимназия”, “лицей”, робко было произнесено “частная школа”. И всем было уже ясно, что всё можно, но (как жить России без проклятых вопросов?!) встал во весь рост, да так и высится по сей день новый вопрос: “А что нужно?”