Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Новый — или прежний? — повторил он шепотом. И ответил, податливо уступая теплому забытью:

— Mais attendons la fin… [124]

XX

Фонтан, томительно плещущий в виду старинного замка; обманчивый свет луны, осеняющий сумасбродных любовников; злые и пленительные речи тщеславной полячки, — как упоительно это было у Пушкина!

— Мне опасно его читать, — шутливо жаловался он жене. — Так и тянет украсть! Когда яжил в немецком пансионе, несносная страсть обезьянничать одолевала меня. Помню, кто-то из отличных учеников принялся расхваливать "Илиаду", — и я, нимало не знакомый с содержаньем, но наслышавшись разных мнений о ней, бесстыдно пустился в обсуждение ее достоинств. Боже, но как я страдал, когда меня уличили! Это был славный урок… — Он покачал головой. — Нет, уж достойней молчать.

Оконченный "Бал" казался теперь противен: то страстное, терпкое, чем жила и подвигалась его поэма, незаметно выветривалось. Финал претил своей натянутостью.

— Словно чье-то дыханье отускнило мой замысел! Любимое дитя стало вдруг ненавистно…

— Не огорчайся, милый, — утешала Настенька. — Слишком мрачно это твое чадо. Прекрасно, но так зловеще! Ты напишешь теперь что-то светлое, радостное.

Она подошла к мужу и мягко прижалась к его плечу.

…Но и новая, недавно начатая поэма как бы независимо от его воли вступила в область мглы и смерти.

Он показал свои наброски жене. Настасья Львовна осторожно заметила, что критика, по всей вероятности, сочтет и этот его труд безнравственным, как сочла она безнравственными куда более невинных Эду и героиню "Бала".

— Но что есть нравственность? — вспыхнул Евгений. — В книге безнравственны только ложь и односторонность. — Он поймал грустный Настенькин взгляд и примирительно погладил ее руку: — Ангел мой, я стремлюсь изображать жизнь, какова она есть, со своими страстями и добродетелями. Зло непрестанно борется с добром и часто поборает его.

— Но в твоих поэмах оно одолевает всегда, милый.

— Но какова цена добродетели готовой, бездейственной? Без борьбы нет и заслуги… Слушай, каков мой будущий герой:

В душе сберег он чувства пламя.
Елецкой битву проиграл,
Но побежденный, спас он знамя
И пред самим собой не пал.

Он горделиво усмехнулся:

— Важно, а?

— Да, хорошо. Но эта цыганка, этот — как там у тебя? "Бой и плач…"

— "Плач и вой в душе…", — задумчиво поправил он.

— Эти проклятые, таинственные силы, разъедающие душу твоих персонажей… — Настасья Львовна неприязненно рассмеялась. — Откуда в тебе сие?

— Да, ты права, — рассеянно отвечал он. — Я устал. Пушкин верно советовал: развеяться надобно.

XXI

По делам раздела имения он три дня проторчал в Тамбове. Стояла неуемная, дикая для мая жара. Белесое солнце казалось впаянным в серую непрозрачную высь, и среди бела дня распространялся, какой-то едкий туман. Даже в городе висела эта душная мгла.

— Что это? — допытывался он.

— А, бог весть. Должно, леса горят, — равнодушно ответствовал старый приказный.

— Надобно же что-то предпринять, чтобы потушить!

— Вестимо, надо, — соглашался приказный, почесывая пером преющее заушье.

Тихое бешенство овладевало им.

— Но ведь никто палец о палец не ударяет! Почему никто не хлопочет? Почему?

— Да так, — загадочно говорил чиновник, на всякий случай застегивая латунную пуговицу на латаном кафтане.

И все — и темные люди, и не темные — отвечали сходно: "бог весть…", "т_а_к…"

"Т_а_к, — с ленивой злобой размышлял он, трясясь в расхлябанной коляске и пытаясь отвернуться от мельчайшей глиняной пыли и вездесущего запаха гари. — Т_а_к. Таинственный и нелепый российский абсолют… Горят леса. Приказные крысы и титулованные воры расхищают сокровища — никто не препятствует: "Т_а_к". Спиваются, стреляют друг друга, с ума сходят — так… Бездействую, пропускаю почту, молчу в спорах и не отвечаю на беспокойные письма Киреевского — так! Вот газету Дельвигову закрыть собираются. И закроют. Надо бы отстаивать, бороться — но так, без борьбы, покойней…"

Настасья Львовна поцеловала мужа и тотчас уединилась в своей комнате. Он прилег было отдохнуть с дороги, но что-то толкнуло. На цыпочках прошел к жене и осторожно приотворил дверь.

Настенька, горестно подпершись, читала какие-то бумаги.

— Ты сердишься на меня? За что?

Настасья Львовна, вспыхнув, протянула мужу синий листок.

— Ты велел мне переписать новые стихи. Межними было это.

Он торопливо пробежал глазами аккуратно перебеленные строки:

Смерть дщерью тьмы не назову я…
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей…

— Прелестно переписано, милая. Спасибо.

— Прелестно написано, — сказала жена. — Увы, но я благодарить тебя не стану! В годовщину рождения Сашеньки сочинять такой ужас! — Она негодующе вскинула тяжелые мужские брови. Переполненная грудь взволнованно вздымалась, на щеках проступили бурые пятна.

— Спокойся, милая: тебе сейчас опасно тревожиться. Да и с чего? Так… — Он натянуто рассмеялся.