Неигра

Дроссельмейер дописал картину «Адам и Ева». Таня смотрит, она уверена, что это самая лучшая картина на свете, только очень темная – даже зелень райского дерева, даже чешуя змия и яблоко.

– Яблоко должно быть серым, на него падает тень. Я же реалист, – объяснил Дроссельмейер, – это сейчас не модно, я вообще не вписываюсь в моду. Взять мою фигуру. Я сильный, я мускулистый. По-моему, я похож на Геркулеса. А в моде как раз высокие и худые молодые люди. Мне просто не повезло.

Таня узнала бронзовую Венеру и обрадовалась ей, как игрушке. Венера стояла на подоконнике запыленная, смешно выставив бедро и пятку.

– Очень трудно поддерживать порядок в комнате, если вместо мебели у тебя чемоданы, – пожаловался Дроссельмейер.

И предложил чай. Танька с грустью думала, что его обижают, считают немодным. Странно, до чего несправедливыми могут быть люди.

– Ты неправильно мешаешь чай. Ты можешь расплескать его. Не обижайся, что я тебя учу. Я все-таки старше. Чем больше человек всего знает и умеет, тем он более высокоразвитая личность. И подложи под чашку газету, а то на столе будет кружок.

У Дроссельмейера нет чайника! Чайник заменяет большая алюминиевая кружка, а это вдвойне неудобно – можно или обжечься о ручку, или пролить кипяток. Танька поняла, что она подарит Дроссельмейеру, и сразу же развеселилась и улыбнулась. И он наградил ее яркой улыбкой.

– Доешь, пожалуйста, варенье, не люблю, когда пропадает.

Она старательно вылизывала ложку, а он говорил, что очень важно выполнять все домашние задания, добросовестно делать уроки, полезно с детства приобретать терпение и усидчивость, привыкать работать в полную силу. А когда рисуешь дольше четырех часов подряд, устают глаза, и по «натуре» очень сложный экзамен. Главное, не надо повторять его ошибок и терять время, когда еще возможно что-то предпринять для обустройства своего будущего.

– Хочешь посмотреть в подзорную трубу?

Они немножко посмотрели. Но было неинтересно – еще светло. Набрели на тетку в сером халате, которая за одним из казённых окон меланхолично мыла лестницу.

– Посмотри, какие у нее формы. Я говорю с художественной точки зрения. Можно сделать набросок. Правда, я тебе рассказываю интересные вещи? Ты никогда таких не слышала? И показываю? Тебе никто таких не показывал? И открываю целый новый мир?

И Кукольник нетерпеливо протянул руки к новой игрушке. Таня оглянулась кругом, но пространство казалось безучастным, уцепиться не за что. И она зажмурилась.

«…Все переносит…» – твердила про себя, пока Кукольник проверял, вертятся ли у нее ручки-ножки.

Ее тоска была тождественна пустоте. Раньше она не знала такой идеальной тоски. Даже в ту ночь, когда потерялась в Пленциемсе и брела неизвестно куда под жалобные вопли неизвестной птицы, ещё существовал где-то настоящий мир… Даже когда тосковала по Дроссельмейеру и не видела его, знала, что он есть на свете. Теперь нет ни мира, ни Дроссельмейра! Таня не удержалась и заплакала.

– Я не обижаюсь, – успокоил ее Кукольник, – я понимаю, что это слезы счастья.

Дроссельмейер носил в своем кармане солнце и дождь с тучами, траву, цветы и бабочек, бордово-смолистые сосны, растворяющиеся на закате, тишину, шорохи и стрекот кузнечиков, ручьи и все отражения в них, гусениц и все их расцветки. Ну точно, как китайский бродячий монах Ци-Цы, по прозванию Хотэй, который хранил всё под луною в своём холщовом мешке. Почему Кукольник предпочёл разорить собственный мир, Танька не понимала.

– Ну, поиграй с ним, – пожала плечами Маша, – только, ни в коем случае не серьезно!

– Но я не умею играть, – призналась Танька.

– Тогда ты пропала, – пожала плечами сестра.