Неизданная проза Геннадия Алексеева

Бегал по магазинам, закупал продукты. Матушка готовила индейку. Гости пришли вовремя и все сразу. Дамы долго прихорашивались у зеркала, а после принялись разглядывать мои картины. Наконец все уселись за стол. Произносились тосты, булькала водка, журчало вино, стучали ножи и вилки. Гости ели с аппетитом и расхваливали закуски. Матушкина индейка была принята подобающе. После небольшого перерыва взялись за десерт. Сытые и слегка захмелевшие дамы говорили мне комплименты. Я таял от удовольствия.

Утром непрерывно звонил телефон. Бывшие гости благодарили меня за отличный вечер и хвалили индейку. Так отпраздновали рождество.

Визит старинной, но вовсе еще не старой знакомой. Прочитал ей кое-что из романа. Глаза у нее загорелись, и она потребовала, чтобы я немедленно дал ей рукопись для прочтения. Я сказал, что дам ей немного погодя. Она немножко обиделась.

Визит еще одной, тоже старинной, тоже не старой и вполне очаровательной знакомой. Пили коньяк и шампанское. В полночь она заявила, что останется у меня ночевать. Я сказал, что этого не следует делать. Она оскорбилась, разозлилась, разрыдалась, оделась, сказала, что ноги ее больше у меня не будет, и ушла вся в слезах. Утром звонила и благодарила. У нее муж и ребенок двухлетний.

Теперь вспоминаю. Как трагически сверкали ее большие, наполненные слезами голубые глаза. Как скорбно дрожал и прерывался ее бархатистый, грудной голос! С какой ненавистью оттолкнула она мою руку, когда я пытался помочь ей усесться в такси! Как все это было чудесно! Как прекрасны бывают обиженные любящие женщины!

И опять комаровские сосны, сугробы, сверкающие на солнце, и разговоры о гонорарах в писательской столовой.

Песочное. Здесь я тоже еще ни разу не был. Брожу по улицам и разглядываю старинные дачи, время от времени согревая замерзший нос теплой ладонью. Морозно.

Стужа. Скрипящий под ногами снег. И звезды над головой. Звезды зимой видны не часто. И вообще, звездное небо – это что-то южное.

Пишу подробный план второго романа. За окном по веткам сосны прыгают две сороки. Их длинные хвосты все время покачиваются. Кажется, хвосты сорокам немножко мешают.

Из коридора доносится чей-то голос:

– Я читал! Читал и восторгался!

Интересно, что это он читал и чем восторгался.

Литераторы относятся к творчеству своих коллег или холодно-сдержанно, или аффектированно-восхищенно. Другие варианты почти не встречаются. За восхищением часто угадывается скрытая насмешка.

Ярко-рыжий кот с ярко-красным, как спелая земляника, носом на чистом белом снегу.

Курю трубку, гляжу в окно и слежу, как меняется цвет вечернего неба, как медленно и неуклонно угасает день – еще один день моей не слишком веселой, но, как выясняется, довольно длинной жизни.

Хаос – это хаос. У него нет главного и второстепенного. У него нет смысла и бессмыслицы. У него нет туловища, конечностей и головы. У него нет лица. Он ни на что не похож, и однако он похож на все сразу. Маленькая его крупинка подобна гигантским его нагромождениям. Он страшен. Он отвратителен. И вместе с тем он дьявольски соблазнителен. Окунуться в подлинный хаос – огромное наслаждение. Утонуть в хаосе – значит, слиться с бесконечностью.

Всю жизнь меня, влюбленного в порядок, стройность и законченность, тянет к хаосу.

Несмотря на отличную эрудированность и редкую утонченность, Александр Бенуа был человеком ограниченным. Самое существенное в культуре его времени ему не дано было понять.

Искусство – это любовь, а не проституция. Но стоющей проститутке без искусства не обойтись.

Много лет наблюдая за проституирующими художниками и литераторами, я изучил психологию жрецов продажной любви. Об этом можно было бы написать ученый труд. Он имел бы успех, я думаю, и немалый.

Вожусь с композицией второго романа. Она стала получше. Она мне почти уже нравится.

«Зеленые берега» читает Саша Житинский (он живет тут же, в Доме творчества). Время от времени он заходит ко мне и делится впечатлениями. Роман его волнует.

Мы с нею поссорились. Очень сильно поссорились. Вроде бы даже расстались навеки.

Четыре месяца она была вдалеке. Четыре месяца я не прикасался к ней и видел ее лишь мельком.

И вот она пришла ко мне. И я снова целую ее рот, щеки, глаза, нос, уши, шею, снимаю холодную от мороза шубку, вдыхаю аромат знакомых духов, а после усаживаю ее в кресло перед собою, гляжу ей в лицо и думаю: «Как она хороша!» И такое у меня чувство, что была она покойницей эти четыре месяца, а сейчас воскресла, и это невероятно.

Саша прочитал наконец роман, пришел и сказал: «Поздравляю». И мы тут же распили бутылку «Цинандали» за то, чтобы роман был напечатан.

Композиция «Конца света» готова. Сегодня после завтрака уселся за стол, намереваясь начать первую главу. И вдруг навалились на меня сомнения. Будущий второй роман опять стал казаться мне бледной тенью первого. Весь день я маялся. Писать или не писать?