Неизданная проза Геннадия Алексеева

На крыше, что напротив моего окна, сизые голуби, не стесняясь, демонстрируют мне свою голубиную любовь. Весна, черт побери! Весна!

Архитектор Станислав Целярицкий – еще один мой почитатель. Купил множество моих книжек и дарит их все моим знакомым. А мне он подарил репродукции своих пейзажей, выполненных тушью с величайшей, прямо-таки ошеломительной тщательностью – в духе старых. Он еще и стихи сочиняет, аккуратно записывая их в аккуратно переплетенные толстые тетради. Одна из тетрадей иллюстрирована изображениями разнообразных цветов. Цветы изумительны, а стихи почти все написаны по случаю – к дням рождения жены, брата, сыновей, внучки, к свадьбе старшего сына, к выходу на пенсию сослуживцев… Больше всего юбилейных и пенсионных стихов. Под каждым записано, кому, когда и по какому поводу это сочинено.

Аккуратность Славы Целярицкого похожа на мою собственную немецкую аккуратность. У меня тоже все тщательно разложено по папочкам с тесемочками. У меня тоже тетради в кожаных самодельных переплетах. У меня тоже во всем система и порядок. К счастью, не пишу я стихов к юбилеям. Точнее, почти не пишу.

Теперь я частенько проезжаю мимо Гренадерских казарм, в которых жил Александр Блок. Кто сейчас в них живет? По ночам тень поэта бродит вокруг этих зданий.

Воистину, нет пророка в своем отечестве. Дочь моя упивается стихами некоего молодого барда, очередного кумира юношества. Стихи эти читаются под электрическую музыку. «Нет, ты послушай, послушай!» – говорит мне моя дочь, в пятнадцатый раз прокручивая на магнитофоне драгоценную ленту.

Мальчик лет двух увидел в магазине кошку. Сначала он смотрел на нее с восхищением. Потом подбежал к ней и стал гладить ее против шерсти. Кошка понимала, что это совсем маленький и совсем глупый человек, и потому терпела.

В трамвае ехали две молодые негритянки. Обе были в лохматых коричневых шубах из искусственного меха. Лица негритянок и шубы были совершенно одинакового цвета. Это впечатляло.

Голос старухи, совершенно обезображенный старостью. Он дребезжащий и вибрирующий. Он похож на блеяние козы.

Подслушанное:

«Я потеряла за свою жизнь шесть бриллиантов из колец и сережек. Плохо держатся, выскакивают!»

Живу в живописных трущобах Петроградской стороны. И счастлив.

Вечером шел по улице и увидел в окно пышный лепной потолок в квартире на третьем этаже. Нашел квартиру, позвонил, спросил – можно взглянуть на ваш потолок?

– Нельзя, – сказали и закрыли дверь перед моим носом.

Во дворе стоял маленький автомобильчик, наполовину заваленный снегом. Нашел в углу деревянную лопату, стал раскапывать. Появился владелец и кинулся на меня с кулаками.

– Он же у вас весь в снегу! – сказал я, и ушел, обидевшись.

Мне надоело каждое утро ложиться спать и каждое утро вставать. Мне уже все надоело.

Попались под руку «Господа Головлевы». Стал листать. Увлекся. Зачитался. (Читал это впервые лет сорок тому назад.) Язык блистательный. И типы – один другого вкуснее.

Событие колоссальной важности и космического масштаба – в соседней галактике взорвалась звезда, озарив своим светом глубины вселенной. Случилось это 170 тысяч лет тому назад. И только сейчас этот свет заметили на Земле.

В подземном переходе на Невском бросилась в глаза крупная пестрая надпись:

«Господа, все рушится, но еще можно жить и веселиться».

Кажется, это была театральная афиша.

Рассказы

Надо быть хорошим

Замысел поэмы возникал постепенно. Откуда-то из темных закоулков сознания извиваясь выползла пока еще неясная первоначальная идея: поэма будет о любви, и не просто о любви, а о любви истинной, высокой и трагической. Трагизм станет следствием неких роковых обстоятельств, которые разлучат влюбленных навеки. «Видимо, не обойтись без смерти, – размышлял я, – любовь и смерть – это всегда красиво, к тому же и вполне естественно. Но кто умрет? Он? Она? Или влюбленные погибнут вместе? И что будет причиной несчастья»?

Вскоре обозначились контуры сюжета, определились время и место действия. Осталось только найти нужную поэтическую интонацию. Но вот наконец она нашлась, и я с жадностью набросился на бумагу.

Нервы мои были напряжены до крайности. Во мне все время что-то вздрагивало. По ночам мне снились кошмары, которые запоминались до мельчайших подробностей. Иногда же, едва заснув, я просыпался и всю ночь лежал в постели, глядя на светлые полосы, которые тянулись по потолку от неплотно задернутых штор – рядом с нашим окном на улице горел фонарь.

Писал, ужасно волнуясь, временами даже плакал. Мне было жалко своих героев. То что я сам их придумал и сам сделал такими несчастными как-то быстро забылось. Едва возникнув, они стали жить своей собственной жизнью. Изменить их судьбы я был уже не в силах.

Когда я впервые читал написанное жене, голос у меня дрожал, глаза у меня горели, а по спине то и дело пробегали какие-то мелкие насекомые.