Неизданная проза Геннадия Алексеева

Это была другая ветвь жизни, по своему совершенная, логичная, устойчивая, но чудовищно далекая от нашей, как жизнь неведомых нам обитателей иных миров, в которые мы никогда не попадем.

Неподалеку возвышался гигантский муравейник – идеальной формы коричневый конус полутораметровой высоты. Чуть подалее были видны еще два. Я находился в муравьиной стране с многомиллионными городами и с широкими оживленными дорогами, по которым постоянно снуют деловитые и трудолюбивые жители. Каждый из них имеет свои обязанности, каждый знает свое место, каждый является маленькой частицей великого и вечного целого.

17.8

Цветаева. Совсем слабые, дидактические стихи о Чехии. В цветаевской лирике пафос создает эффект неожиданности, там он источник стиля. Но поданная с пафосом политическая тема – банальность. Здесь открытые эмоции все губят. Увлекшись ненавистью (к немцам) и состраданием (к чехам), поэтесса теряет вкус и чувство слова:

Его и пуля не берет,
И песня не берет!
Так и стою, раскрывши рот:
– Народ! Какой народ!

Не ветлы – под бурею —

За фюрером – фурии!

Вспомнил, как хоронили Морева.

Морг. Гробы с покойниками. Тихий плач родственников. Саша в гробу – спокойный, неподвижный и какой-то весь плоский. На лбу большая зияющая рана со рваными краями.

Южное кладбище (совсем новое). Множество свежих могил. Венки, цветы. И ни одного деревца. Рыжая, еще не заросшая травой глина.

Экскаватор на наших глазах роет Сашину могилу. Тут же стоят могильщики – молодые, загорелые до пояса парни.

Провожающие окружают открытый гроб. Кто-то говорит слова прощания, тихо, косноязычно, с долгими паузами. Над лицом покойника вьются мухи. Кто-то подходит и отгоняет их платком.

Гроб опускают. Все бросают на крышку по комочку земли. Могильщики зарывают могилу – слава богу, вручную, по старинке. И вот уже на месте ямы глинистый холмик, обложенный цветами.

Поминки на Сашиной квартире. Все обильно пьют, едят и славословят покойного. Кто-то говорит, что Саша был гением. С кухни доносится женский смех.

18.8

Ходил по грибы с двумя девятилетними девочками. Одна – моя дочь, другая – ее дачная подружка.

Едва мы вошли в лес, как девчонки заявили, что они страшно устали и пора сделать привал. Усевшись на пне, они стали есть сушки с конфетами, а я ходил вокруг и собирал сыроежки. После мы пошли дальше – я впереди, за мной мои спутницы. Заметив гриб, я говорил им: «Внимание! Перед вами гриб! Та из вас, которая увидит его первым, и станет его обладательницей!» Ежеминутно возникали конфликты: каждая из девочек утверждала, что разглядела сыроежку первой. Они всерьез обижались, всерьез завидовали друг дружке, всерьез соперничали на этом грибном поприще. Через каждые десять минут они пересчитывали грибы в своих корзинках – у кого больше.

Спустя час мы устроили второй привал. Девочки доели свои сушки и конфеты, и мы отправились домой. На обратном пути Аня нашла у самой дороги маленький белый. Ее радость был неописуемой.

– Подумаешь, – сказала подружка Катя, – твой белый надо под микроскопом рассматривать!

– А у тебя и такого нет! – огрызнулась моя дочь.

Грибов в лесу еще мало, и втроем едва наполнили две маленькие корзинки. Но девочки были довольны.

Цветаева. Как презирает она людей обычных, заурядных, погрязших в своих жалких житейских заботах и неспособных воспринимать мир поэтически! С каким сарказмом они пишет о «малых сих», о бесчисленных муравьях, копошащихся в необозримом человеческом муравейнике! И как много она о них пишет, явно смакуя свое презрение, то и дело переходящее в ненависть! Будто мещане ей здорово насолили. Будто и впрямь нет на земле худшей твари, чем обыватель.

Отчего тишайший немецкий бюргер и уютные провинциальные немецкие городки ей столь омерзительны? Ведь в этих же городишках предками этих же лавочников, аптекарей и парикмахеров воздвигались прекрасные и грандиозные готические соборы, а позже создавались шедевры ренессансной живописи! А иногда в них появлялись Лютеры, Мюнцеры и Гуттенберги! Ей ли это не знать?

«Крысолов» – типичный выплеск «широкой русской натуры», свысока глядящей на аккуратных, работящих и добросовестных немцев, которым недоступны парение и томление духа.

19.8

В юности моим Евангелием был «Мартин Иден» Джека Лондона. Мартин казался мне образцом настоящего человека, сквозь все препятствия неуклонно идущего к желанной цели и побеждающего свою судьбу. Восхищал меня и приятель Мартина – Бриссенден, человек благородной, возвышенной души и гениальный поэт. Его поэма «Эфемерида» волновала меня ужасно, хотя, естественно, я не мог ее прочесть. Величавые строки этого несуществующего шедевра звучали у меня в ушах. «Я должен создать нечто подобное, – говорил я себе, – я должен разбиться в лепешку, съесть двадцать пудов соли и вылезти из кожи вон, но написать столь же прекрасное произведение».

С той поры прошло уже лет тридцать. Создал ли я свою «Эфемериду»?

20.8