Неизданная проза Геннадия Алексеева

Общая, лежащая на поверхности стиха сюжетная схема парадоксальна и уже этим качеством привлекает внимание. В ней есть своеобразная, согласитесь, красота.

Однако привлекательность стихотворения (мне оно, между прочим, нравится) проистекает еще и от особой словесной обработки странноватого сюжета. Диалог производит ощущение полной достоверности. У читателя не остается никаких сомнений в том, что и Он и Она крайне заинтересованы в происходящем.

Вот это-то нарочитое несоответствие необъяснимого действия с полным реализмом словесного материала и создает главный эффект стиха: нелепое вроде бы вполне реально, а реальное оказывается почему-то нелепым.

Но все это из области литературных тонкостей. Читателю знать это вовсе необязательно и даже вредно. Он должен воспринимать стихотворение непосредственно, безо всякого копания в его сложном устройстве, так сказать, брать его живьем. И если у него есть интуиция, чувство ритма, способность понимать иронию и красоту живой, разговорной речи, он это стихотворение примет, не доискиваясь его сокровенного смысла, которого, как вы, небось, уже догадались, попросту и нет.

Ну а для читателя попроще можно выжать из текста несколько вполне понятных и убедительных смысловых схем.

Схема первая.

Он давно уже ее любит, а она к нему равнодушна. Но он человек гордый и скрывает свою любовь, зная, что она останется безответной. Ей, женщине капризной и тщеславной, хочется, чтобы он открылся, хочется очередной «победы», но он оттягивает признание, понимая, что у нее к нему интерес чисто «спортивный». Одновременно в нем рождается подобие надежды: а вдруг у нее все же возникает какое-то чувство? И вот он наконец признается. Она пугается, видит, что он любит всерьез. Быть может, она испытывает при этом некоторое раскаяние, а он убеждается, что дела его совсем плохи, хотя и в безответной любви есть своя сладость.

Схема вторая.

Он знает, что она недостойна его любви. Но он устал жить с пустым сердцем, и ему искренне захотелось влюбиться, все равно в кого. Это и случилось: он влюбился, он любит, ему хорошо. А она, бедняжка, любить неспособна, и ему ее жаль.

Схема третья.

Их любовь взаимна. Но люди они сложные и склонны скрывать свои чувства, опасаясь отчасти, что откровенность может обернуться для них бедой. Стихотворение – описание того, как несколько эксцентрично, так сказать, по-современному они открылись друг другу. В этом случае ее восклицание «вы с ума сошли!» не следует принимать всерьез. За ним слышится: «Я тоже вас люблю! Я счастлива!»

6.12

Пришел человек, чтобы меня убить.

– Убивайте, говорю, убивайте поскорее, и бог вам судья!

– А вам не страшно? – спрашивает.

– Нет, говорю, не страшно. Чего бояться?

– Значит, вам не хочется жить, – говорит.

– Да какое вам дело! – говорю. – Раз пришли, так убивайте. Или вы боитесь?

– Боюсь, – говорит, – вы у меня первый, никого еще не убивал.

– Вот, – говорю, – и с вами мне не повезло. Даже убийцы путного для меня не нашлось!

– Да вы не огорчайтесь, – говорит, – плохо ли, хорошо ли, но я вас непременно убью, если вам жить совсем не хочется.

Он и впрямь меня убил. И довольно ловко. Даром, что начинающий.

Усатая, добрая морда автобуса. Она обледенела, и с нее свисают длинные, тонкие сосульки.

Пикассо суетен и игрив. Его бесчисленные метаморфозы раздражают. Едва наметив свой очередной «стиль», он тут же бросает его без сожаления, чтобы уже никогда к нему не вернуться. Где же подлинный Пикассо? В кубизме? В «Гернике»? В «античных» рисунках? Или в ранних «голубых» полотнах?

Энергии и дерзости у него предостаточно. Но чего он хочет от мира и от себя?

Свою долгую жизнь в искусстве он прожил озорным мальчишкой и не повзрослел даже в глубокой старости.

7.12

Лет десять тому назад я был влюблен в некую девицу по имени Тамара, которая работала в кофейном баре. Это было прелестнейшее созданье с маленьким, чуть вздернутым носиком, с большими карими глазами, нежным круглым подбородком и на редкость соблазнительными розовыми мочками ушей. Волосы у нее были иссиня-черные, видимо, она их красила, потому что ничего восточного в ее облике не было.

Я заходил в бар чуть ли не каждый день и усердно пил кофе. Я пил его так много, что у меня даже начались сердцебиения. Но любовь – штука серьезная, и жалеть себя не приходилось.

Я всячески демонстрировал очаровательной Тамаре знаки своего внимания, но она слабо на них реагировала.

В баре я занимал обычно место поудобнее, чтобы хорошо видеть свою пассию. Я подолгу наблюдал, как она наливает в чашки кофе, открывая краники кофейного аппарата, как кладет на блюдце ложечку и сахар в бумажной обертке, как берет деньги, дает сдачу, как улыбается завсегдатаям бара, которые ей всегда что-то говорят и смотрят на нее неравнодушно и тоже улыбаются.

Я видел ее лицо во всевозможных ракурсах (в каждом оно казалось мне прекрасным), я наслаждался мягкими движениями ее белых рук, мерцанием ее угольных волос. Несколько раз я фотографировал ее, но негативы, увы, оказались неудачными.