Неизданная проза Геннадия Алексеева

Цыганка с дочерью, смуглой, глазастой девочкой. «Земфира, возьми сумку!» – говорит цыганка. Как интересно! Оказывается, цыгане знают Пушкина! Или «Земфира» – действительно цыганское, издревле цыганское имя?

Вечерняя набережная между Академией художеств и Горным институтом. Люди и животные на набережной.

Вечер хороший, теплый. Люди и животные вышли погулять.

Две женщины и молодой, игривый черный английский дог. Он носится по траве, прыгает, машет ушами, головой, хвостом, встает на задние лапы.

Женщина, мальчик и серый шустрый котенок. Мальчик то сажает котенка на плечо, то пускает его в траву. Котенок совсем ручной и ведет себя, как собака. Из травы торчат только его уши и тонкий хвостик. Иногда котенок прыгает на ствол дерева и повисает на нем, растопырив лапы.

Полная, низкорослая, неповоротливая старуха и такая же старая собака, похожая на бочонок. Старуха очень любит собаку – у собаки к ошейнику привязан розовый бант. Медленно, вперевалку ковыляют они по дорожке.

Черная желтоглазая тощая кошка, затаясь в траве, наблюдает за веселым черным молодым пуделем! Вдруг пудель делает стойку и бросается к кошке. Тощая кошка улепетывает со всех ног, но пудель бегает быстрее. «Неужели схватит?» – думаю я с тревогой. Но кошка ловко прыгает в кусты, и пудель, постояв, возвращается к хозяину – интеллигентнейшему старику в соломенной шляпе.

Старые дома устают стоять. На их фасадах вдруг отваливаются большие куски штукатурки, обнажая кирпичную кладку. Дома пытаются скинуть свою одежду – она им в тягость, она им надоела, она слишком ветхая.

Длинная и очень прямая канава. Вода в ней не стоит, а течет. В воде валяется всякий хлам: ржавые чайники, проволока, какие-то банки.

– Похоже, что это речка, – говорит Гретхен.

– Да, кажется, это речка, – соглашаюсь я.

– И наверное, у нее нет названия.

– Как мы ее назовем?

– Хламуша! – предлагает Гретхен.

– Браво! – восхищаюсь я.

Мы идем по берегу Хламуши. В кустах разнообразно и сладкозвучно поют птицы. Одна из них щелкает и заливается особенно красиво.

– Это же соловей! – говорю я.

– И правда, похоже на соловья! – соглашается Гретхен.

Над нами низко летит реактивный лайнер. На хвосте и на крыльях мигают цветные огни. За лайнером тянется дымная полоса. Лайнер набирает высоту. Соловей продолжает петь, не обращая внимания ни на ржавые чайники, ни на самолет, ни на нас с Гретхен.

Выражение «творческий эксперимент» бессмысленно. Это тавтология. Творчество – всегда эксперимент. Если не эксперимент, то, значит, и не творчество.

Я убил Настю. То есть не Настю, а Ксению (в романе Настю зовут Ксенией). То есть не я убил, а трактирщик Ковырякин, полубезумный, несчастный Ковырякин. Но вообще-то убийца я. Потому что я все это придумал.

Потрясенный, покинул я, то есть герой романа, зал Дворянского собрания, то есть Филармонии. А Ксения, она же Настя, осталась лежать там на черном рояле (положили ее, бедняжку, на рояль). И шлейф ее знаменитого белого платья свисает на пол. Перечитывая написанное, я ужасно волнуюсь.

Характер, темперамент и повадки Фета похожи на мои. Та же любовь к одиночеству, то же угрюмство, та же «мировая тоска», те же внешние сухость и прозаичность.

А роман Фета с Лазич чем-то напоминает мои романы. Правда, мои женщины, слава богу, живы.

Тяжкий пресс давит на меня с тех пор, как, став стихотворцем, я взалкал признания. Он разрушает меня медленно, но неуклонно.

Дача. Светлый июньский вечер за окном, шорох дождя на крыше, голоса еще не спящих птиц, горящая свеча на столе и письма Фета. Он просит Толстого не продолжать «Войну и мир» (многие полагали, что будет продолжение) и возмущается тем, что Наташа Ростова стала неряхой («Это нестерпимый натурализм»).

Дорога на станцию. Впереди идет мальчик-горбун. Я стараюсь не глядеть на его спину, на качающуюся, обезьянью его походку. Но на платформе, не сдерживаясь, я заглядываю ему в лицо. Это не мальчик, а девушка лет двадцати, подстриженная под мальчика, чтобы незаметно было, что она девушка. И опять что-то острое воткнулось в сердце. Часто мне стали попадаться юные горбуньи.

Фет никогда не писал дневников и весь изливался в своих письмах. Письма у него длинные и очень умственные. Стиль своеобразен. Некоторых слов как бы не хватает, они подразумеваются. Отсюда плотность и экспрессия текста при общем, однако, многословии.

Бронзовый жезл в руке Кутузова. Рука с жезлом указует на северо-восток. На руке сидит чайка. Рука вся в пятнах от птичьего помета.

В 1886 году Лев Толстой собственноручно сшил Фету ботинки и взял с него 6 рублей. При этом он сказал: «Вот Эппле берет за пару таких ботинок 15 рублей».

Принимаю экзамен по истории искусств. Студенты взяли билеты и готовятся. От нечего делать изучаю фамилии в экзаменационной ведомости. Смачная украинская фамилия – Нездоймынога.

Нежная девичья фамилия Тюнова. И еще одна трогательная девичья фамилия – Деревцова. Очень мужская сердитая фамилия – Рыкачев.

«А у поэтов в каких веках бывали деньги?» – вопрошает молодой Фет. Он с ранних лет мечтал о богатстве, годам к сорока у него водились денежки.