Неизданная проза Геннадия Алексеева

Вместо того чтобы писать свой роман, я добываю презренный металл – пишу скучную статью об архитектуре Гатчины. Я не намерен разбогатеть, как Фет. Но вот уже год я не могу отдать матушке взятую взаймы жалкую сотню, и это бередит мою душу.

Павловск. Статуя Павла перед дворцом. Павел позирует, почти кривляется. В лице крайнее самодовольство. И весь он какой-то жалкий. Павел не любил Павловск. Но Павловск обязан ему своим возникновением.

Гирландайо. Портрет Джиованны Торнабуони.

Можно глядеть часами, не насыщаясь.

Сказано все. Гармония достигла абсолюта. Дальше – уже пропасть.

Мой «роман» с Настей начался летом 79-го года, когда я увидел ее пластинку в музыкальном отделе Гостиного двора. Он длится уже 4 года.

Ржавый, давно не крашенный портовый буксир. У него философское название «Аксиома».

Ехал в автобусе по Седьмой линии и увидел на доме надпись: «Аптека д-ра Пеля и сыновей». Четкая, отлично читаемая надпись крупными светлыми буквами на темном фоне. Опять она выступила. Ее все время замазывают, а она снова появляется. Ее опять замазывают, а она снова… Надпись сделана на совесть и держится уже 70 лет. А замазывают кое-как и черт знает чем.

Гатчина. Городское кладбище. Руина кладбищенской церкви, построенной в конце прошлого века. Церковь снизу по цоколю будто кем-то обкрадена. Цоколь был добротный, крепкий – из светло серого песчаника. Кое-где видны его остатки. Песчаник выломали, небось на надгробные памятники, а церковь так и стоит, подрубленная, как дерево в лесу. Стоит и не падает. Держится. И крыша ее провалилась, и от колокольни мало что осталось.

Вокруг церкви валяются остатки надгробий, стащенные сюда, как на свалку. Остатки тоже добротные – из полированного гранита. На граните отлично сохранившиеся, тщательнейшим образом сделанные надписи: генерал-майор… профессор… тайный советник… вдова адмирала… Это то, что было когда-то Россией, многим казавшейся вечной.

Часа в 2 ночи раздается телефонный звонок. В трубке женское всхлипывание. Потом, сквозь плач, прерывающийся, вибрирующий, жалобный голос:

– Простите… Простите меня, Геннадий Иванович, но я не могла… Но мне очень плохо… и вот я звоню… простите… Это Марина говорит… Я вам звонила в прошлом году, поздравляла с днем рождения… Мне сейчас очень паршиво… и у меня здесь никого нет… Я совсем, совсем одна… только вы, то есть ваши стихи… простите… Мне хотелось только услышать ваш голос… он такой спокойный, такой человеческий… Тут одни пьяницы, они… Простите, что так поздно, что я осмелилась, что я вас беспокою, но мне очень, очень плохо сейчас…

Я слушал в растерянности. И вроде бы даже ощущал себя виноватым за что-то. За стихи, которые пишу, за то, что мне еще не так уж паршиво, за то, что я не так уж одинок в этом мире.

– Я из Пскова. Я здесь учусь. Я сама нашла ваши стихи. И я не могла не позвонить вам. Простите. Можно я еще позвоню, потом как-нибудь?

Я зажигаю свечу перед Настиной фотографией. Ее лицо выплывает из мрака. Из мрака вечерней комнаты, из мрака потусторонности. Настя смотрит на меня из-за свечи. Свеча колеблется между мною и Настей. Нас трое, и больше нам никто не нужен.

Я дую на свечу. Свеча гаснет. Тонкая, светлая струйка воска, извиваясь, тает во мраке. Во мраке вечерней комнаты, во мраке потусторонности.

Павловск. Утро. Сижу на пригорке и гляжу вниз, на ровную, зеленую, только что подстриженную лужайку, по которой течет, вернее, стоит, а еще вернее, на которой лежит неподвижная, заросшая кувшинками Славянка.

За речкой – клодлоренновский классический, до мельчайших деталей продуманный пейзаж – пышные купы деревьев эффектно расставлены на склоне холма. Справа белеет дорическая колоннада Храма дружбы.

По дорожке вдоль берега речки не торопясь идет полосатая кошка. Она направляется к храму. Вероятно, она поклонница Камерона. Быть может, она вообще обожает русский классицизм.

От деревьев на траву падают сочные сине-фиолетовые тени.

Тепло, безветренно. Покой и тишина. Благодать.

По дорожке не спеша прошли три девушки в джинсах и с этюдниками на плечах. Над речкой, тоже не спеша, пролетела чайка, плавно махая длинными острыми крыльями. Вдали, где-то над Царским Селом, тоже медленно и как бы задумавшись пролетел серебристый, сияющий на солнце самолет. Пролетел и растаял в легких, ворсистых, полупрозрачных облаках.

По дорожке едет велосипедист в синей клетчатой рубашке. На багажнике велосипеда, изящно свесив стройные ножки, боком, как амазонка, сидит девушка в ослепительно-красной широкой юбке.

Запасник Павловского дворца-музея. Портреты фрейлин Елизаветы Петровны. Портрет Николая I в молодости. Портреты великих князей и княжон. Тишина. Затхлый, тяжелый запах (окна открывать нельзя).

«Юличка Таранова

род. 10 мая 1930 года

сконч. 14 декабря 1931 года»

Как мало пожила, однако. Едва коснулась жизни маленьким пальчиком с крохотным розовым ноготочком.

Но в этом кратком свидании с жизнью, наверное, было нечто (неужто ничего в нем не было?).