Неизданная проза Геннадия Алексеева

Позвонил М. А. Сегодня утром он прилетел из Москвы. А вчера утром он прилетел в Москву из Монреаля. А позавчера, уж не знаю, утром, днем или вечером, он прилетел в Монреаль из Лос-Анджелеса, где принимал участие в неком симпозиуме американских и советских писателей. Спросил, как поживает Вяльцева. Я сказал, что Анастасия Дмитриевна поживает чудесно – лежит себе в свинцовом гробу и горя не знает, что касается романа о ней, то он готов и лежит у меня на столе, такой толстый, тяжелый и внушающий уважение. Тогда М. А. сказал, что, будучи в Москве, он заходил в издательство «Современник» и ему пообещали издать мой сборник не в 88-м, а чуть пораньше. И я поблагодарил М. А. за заботу.

Снова я в Комарове.

Снегу еще много, но он рыхлый, пористый, сырой, дни его сочтены. Совсем по-летнему поют птицы. Дятел трещит механически, на одной ноте. Курлыча, пролетела стайка журавлей. Музыкально и многообещающе стучат капели. Вороны орут с воодушевлением, во всю мочь. На деревьях уже очень заметные крупные почки.

В столовой физиономии знакомых писателей. Писатели приветливо со мной здороваются, некоторые подходят, жмут мне руку, участливо справляются о моем здоровье.

За моим столом сидят Виктор Максимов и Глеб Горбовский. Глеб только что из Москвы, он заходил в издательство «Современник», Там уже есть рецензия на мою книгу, хорошая, вполне положительная рецензия некоего совсем неизвестного мне литератора. Вообще моя книга пришлась издательству по душе.

Еще раз перечитываю свой роман. Погрешности уже почти незаметны. Все гладко, все как надо, все хорошо. И все-таки это не тот роман, который мне нужен. Не о нем я мечтал, не о нем.

Сижу у стола в моей комнате. На мне роскошный толстый свитер с воротником до ушей. Передо мной новенькая пишущая машинка и пачка чистой бумаги. Чем я не писатель? Очень даже писатель. Почти Хемингуэй.

Туманное сырое утро. Гуляя, подхожу к любимой своей даче у края поросшего лесом торжественного обрыва. На забор выпрыгивает серый кот с совершенно злодейской рожей. Щурится, смотрит на меня. Пытается пройти по торцам штакетника, но срывается и повисает на заборе, вероятно, сгорая от стыда за свою неловкость. Выкарабкаться наверх ему не удается, для этого он толстоват. Повисев, он соскакивает в снег и, брезгливо поднимая лапы, выходит на мокрую дорогу. Я машу ему рукой. Он машет мне хвостом. Мы расходимся в разные стороны.

Написал четвертый вариант эпилога романа. Он мне нравится больше прочих. Сколько я буду еще возиться с романом?

Много лет я жил так, будто завтра умру, много лет я ощущал себя на грани. Наверное, поэтому теперь, когда я впрямь очутился на грани, мне почти не страшно! Годами терзаясь мыслью о неминуемости конца и его возможной близости, я обрел иммунитет против страха смерти.

3 часа ночи. Не спится. С помощью кипятильника кипячу в стакане воду и пью чай.

Какое это счастье – не спать ночью и пить чай, когда захочется, и слушать, как мимо станции проносятся ночные поезда!

Вдруг меня прорвало, и я написал залпом, за два часа четыре стихотворения. Или это первоапрельская шутка? Я сам над собою подшутил, но ни черта на самом деле не написал?

Когда я живу в Комарове, постоянно встречаю литератора Г. – он тоже частенько здесь живет.

Г. – настоящий литератор. Он все время что-то пишет. То стихи, то прозу, то пьесы, то исторические этюды. И все это преспокойненько печатают. И не скажешь, однако, что он конъюнктурщик.

Всегда он приветлив, всегда он в хорошем настроении, всегда в меру разговорчив и общителен.

Иногда к нему в Комарово приезжает его жена, кажется, переводчица. Она тоже всегда в отличном настроении. И заметно, что супруги живут душа в душу. И дети у них наверняка удачные, спокойные и приветливые. Завидую я этому литературному собрату.

Вспоминая о том, что Рембо все свои творения создал за 4 года и после этого уже ничего не писал, я смотрю на себя с жалостью.

Для Ван Гога предмет изображения был неважен. Он изображал все, что видел, но во всем видел себя. Гоген же изображал то, что не видел, но что желал видеть. Он творил новую вселенную по своему вкусу. У Ван Гога весь реальный мир растворялся в его «Я». Гоген же сам растворялся в созданном им идеальном мире.

Писатели справляются о моем здоровье, предлагают каких-то замечательных всемогущих врачей. Писатели сочувствуют мне. Я благодарю писателей и деликатно даю им понять, что не очень верю во всемогущество врачей.

Хорошо, однако, работать в Комарове. Хорошо ощущать себя литератором и больше никем.

Написал пятый вариант эпилога романа. Он явно лучше четвертого.

Почему-то снова пошли воспоминания.

1941 год. Весна. Первоклассников учат пользоваться противогазом. Он воняет резиной. Стекла мгновенно запотевают. Дышать трудно. Говорят, а тебе не слышно.