Неизвестная. Книга первая

— Да ну вас! — выхватив из-за уха самокрутку, чекист потряс спичечным коробком, проверяя наличие спичек, протиснулся между тюков и ящиков, с трудом открыл балконную дверь и. прикуривая на ходу, выбрался на балкон.

— И вправду, чего это с ним? — пожала плечиками Наталья.

— Никотин в нем весь вышел, вот и психует, — хмыкнула Юлия и углубилась в отчеты.

И тут в комнате лопнула струна.

Басовая.

Словно перетянул ее неумеха-контрабасист. А контрабас стальной был, оттого особо звонкий.

Бум-м-м!

И показалось Юле, что по гостиной сквозняк пробежал, и листы отчетов зашуршали. Она на балконную дверь взглянула — может, Кузминкин забыл за собой притворить — но дверь закрыта была. Да и запаха дыма она не почуяла…

А потом началось…

— Юленька, что с тобой! — услышала она оклик, и осознала себя у двери. Только что за конторкой сидела, а уже у двери очутилась. Как? Почему? Не помнит. И пальтишко уже на плече, и рука в рукав нырнула…

— Степан Иваныч! — голос Наташи был где-то далеко… совсем далеко…

— У Юли приступ! Я ее не сдержу!

— Сейчас я, сейчас…

Краем глаза Струтинская заметила, как пробирается Кузминкин от заваленного балкона.

— Мне надо! — Юля сразу и не поняла, что это ее голос. Чужой он был. Совсем чужой. Будто не она говорила, а кто-то другой. Женщина. — Надо!

— Куда? Зачем, Юлия Вонифатьевна?

Чекист уже рядом, к стене ее прижал.

— Ну что ты, Степушка, — смутилась она. — Люди же смотрят. Экий ты однако, прыткий, — а сама все к двери поближе.

Но Кузминкин крепко ее держит. Руки у него, словно крабьи клешни, цепкие. А Юля… Или не Юля уже, а та Таня-курсисточка, что занозила сердце минного кондуктора аж в двенадцатом году, поцеловала Кузминкина в губы. Знойно поцеловала. И к телу мужскому прижалась. Плотно…

— Пойдем, миленький… Ко мне пойдем. Мама с папенькой на дачу укатили, а у Глаши-горничной нынче выходной. Пойдем, не пожалеешь…

— Тише, тише, Юлия Вонифатьевна, — это Кузминкин ей, и никак из его рук не вырваться.

— Надо мне! — рявкнула Юля, и коленкой чекисту промеж ног врезала.

Взвыл Кузминкин, начал на пол от боли оседать, хватку крабью ослабил. А ей того и надо. Шаг шагнуть и желанная дверь… Но Наташа у нее на пути встала.

— Наташа, — сказала Юля. — Наташа, милая… как же ты не поймешь, надо мне… Пусти… Пусти, говорю! Александр Васильевич… беда…

— Что? — испуганно заглянула ей в глаза Наташа. — Что с ним?!

— Где он? Где?! — Юля почти на визг перешла. — Где он бродит, Варченко ваш? Он же не ведает, что творит! Нельзя!

— Уф, — вздохнула Наташа облегченно. — В Москве они с Кондиайном. Ну успокойся, чего ты… чего…

— Милая, милая моя Наташенька, — обняла ее вдруг Струтинская и к груди прижала. — В Москву мне… в Москву надо…

А струна снова бам-м-м!

И словно схлынуло все.

Сразу.

Как холодная вода из ушата.

Она в себя пришла.

И увидела Юля, что стоит одетая перед дверью номера и Наташу Варченко обнимает, а у их ног Кузминкин на полу корчится и воет тихонько. От боли.

— Наташа, это я. Юля. Струтинская. Настоящая, — сказала она, и добавила серьезно: — Мне в Москву надо. Иначе беда.

*****

Знаете, как это бывает. Стоит человек на берегу тихого лесного озера, в руке камень держит, а вокруг красота… Вечереет… Птицы поют, кузнечики в траве стрекочут. Где-то вдали рожок пастушеский красиво поет. Солнце к горизонту катится и облака в розовое выкрашивает…

А человек размахивается, и камень в озерную гладь бросает.

Камень в воду — бултых! И снова все спокойно. Только круги по воде.

Волна от камня в прибрежный камыш упирается, и оттого он колышется слегка. И невдомек человеку, что на стебле камыша там, под водой, у самого дна, икринка висит — малюсенькая, неприметная, но живая. Под напором волны отрывает ее, к берегу несет. Еще чуть-чуть, и зароется она в песок…

Но уже не судьба. Окунек ее — раз, и проглотил. Что с него взять, проголодался, а тут добыча.

И все.

Была икринка, и нет ее. А значит, и рыбы нет. Большой рыба вырасти могла, того же окунька во много раз больше… А пролетело бы лет десять, и мор и глад, и недород в те места пришли, и человек, изголодавшийся и измученный, к озерку лесному пришел, рыбу ту поймал бы… Она ему жизнь спасти могла. Могла… Но не сможет уже…

И невдомек человеку, что он только что собственную жизнь оборвал… Он и про камень уже забыл, и про круги от него… Это же мелочь, безделица какая — камень в воду… И вообще, отдохнул он у лесного озерка и по своим делам дальше пошел…

Иногда мне кажется, что наши поступки на тот камень похожи. Только как просчитать, к чему они привести могут? Как понять, что всколыхнут круги на воде…

*****

Варченко и Кондиайн последние полчаса оживленно спорили. Ехали в трамвае и спорили. Кондиайн — высокий, худой и немного нескладный — одной рукой за петлю ременную держался, а другой перед собой размахивал, словно муху назойливую отгонял.

— …точно. Я вам точно говорю, Александр Васильевич! Я семь раз пересчитывал. Тридцать шестой год.