Неизвестная. Книга первая

Еще он помнил веселые майские демонстрации, куда родители брали его с собой. И потом, когда они ходили на них всем курсом, было тоже весело. И позже, когда он стоял в новенькой форме с малиновыми петлицами в охранении Красной площади. Все равно было весело, хоть и служба.

А вот теперь почему-то совсем невесело. Место веселья заняла боль. Василию казалось, что весь мир наполнился этой болью. И только одна мысль все еще оставалась проблеском в его измученном сознании: «Скорей бы уже… скорее…»

Но палач не спешил.

Михаил оглядел Ермишина, обошел, словно вокруг новогодней елки.

— Красота, — хмыкнул довольно, то ли Васю похвалил, то ли дело рук своих.

Прищурился, разглядывая в полумраке подвала распухшее обезображенное лицо чекиста. Увидел большую трещину на скуле, красный ручеек, стекающий по щеке и срывающийся тяжелыми каплями с подбородка на расшитую косоворотку и лацканы пиджака. Полюбовался разбитыми губами с багровыми корками запекшейся крови, рассеченной бровью над затекшим левым глазом, синюшным пятном на нижней челюсти и довольно потер окровавленные кулаки.

— Как же тебя да поудобней бы? — спросил Миша и почесал стриженый затылок.

— Только давай быстрей, — простонал Ермишин из последних сил.

— Э, нет, шалишь, — улыбнулся Миша.

Он потрогал разложенный на ломберном столике хирургический инструмент, покачал головой, достал из кармана маленький перочинный нож, раскрыл его и попробовал пальцем лезвие.

— Быстро только кошки родятся. Потому у них котята слепые. А нам спешить некуда. Сейчас ты мне расскажешь то, что при нем, — Миша кивнул на арку выхода из подвала, в которой скрылся однорукий, — умолчал. Все про нее расскажешь.

— Я не знаю про папку вашу… Ничего не знаю…

— А причем тут папка? — хмыкнул Миша. — Это ему, — кивнул он в сторону арки подвальной двери, — ему папка нужна. А меня сама барышня интересует.

Потом опять была боль.

И все, что было до нее, показалось лишь детскими шалостями. Что там кулаком в челюсть. Так, цветочки. А ягодки — они совсем не такие.

Эта боль пронзала ржавым гвоздем, разламывала, разбивала на куски и заставляла орать тогда, когда казалось, что уже и на удар сердца больше нет сил. И Вася рассказывал. Рассказывал все, что знал о Струтинской, Данилове, Берии, маме, папе, даже про Маринку, девчонку из соседнего подъезда, рассказал. Как сох он по ней и вечерами тайком к окошку ее подбирался, подглядывал, когда она в корыте купалась. Даже это вспомнил и рассказал.

— Пой, пой, красножопый, — шептал восторженно Миша-Идиот. — Ори.

Это же музыка… — и с изысканным наслаждением истинного ценителя орудовал ножичком, словно дирижер своей палочкой, который старается добиться того, чтобы оркестр звучал именно так, как ему хочется.

Наконец оркестр взорвался громогласной кодой, дошел до пика немыслимого крещендо…

И все кончилось…

Совсем…

Несколько долгих мгновений Вася все никак не мог понять — он уже умер или еще нет.

Потом понял — нет.

Не умер.

Живой.

Он с трудом разодрал слипшиеся от крови ресницы и открыл глаза.

Первое, что он увидел, был Миша-Идиот. Он корчился на земляном полу и смешно сучил ножкой. Взгляд Миши были очень испуганным. Ужас был в его глазах, звериный ужас — такой, что по порткам, там, где гульфик, у Васина мучителя расползалось большое мокрое пятно.

Пальцами левой руки он судорожно скреб по полу. Они то разжимались, то сжимались, словно хотели захватить в пятерню как можно больше земли. Грязь забивалась под ногти, но он этого не замечал.

Правая рука очень крепко сжимала рукоять перочинного ножа, которым всего пару секунд назад он с ловкостью фокусника и сноровкой живодера освежевывал Васю. Теперь лезвие ножа погрузилось в шею палача. Локоть ходил из стороны в сторону, вперед и назад, словно Миша-Идиот пилил буханку хлеба. Только резал он не хлеб, а старательно вскрывал собственное горло.

Он сопротивлялся. Пытался удержать вдруг вышедшую из повиновения руку, хрипел и упирался, стараясь остановить движение, но ничего не мог поделать. Неведомая сила придавила его к полу и заставляла делать то, что ему совсем не хотелось.

Над поверженным Михаилом стояла женщина и внимательно наблюдала за тем, как Идиот режет себе горло. Вася все никак не мог разглядеть ее лица, но почему-то догадался, кто она. А еще почему-то ему было все равно.

Наконец Миша дорезал до артерии, кровь высоко брызнула веселым фонтанчиком, палач судорожно дернулся всем телом и затих. А женщина подняла глаза на Ермишина и прошептала:

— Ничего. Ничего. Ты только потерпи.

Вася хотел ей что-то ответить, но не успел. Потерял сознание.

*****

А Данилов выспался, помылся, побрился, плотно поел и вернулся в Пермь. Обратная дорога оказалась не слишком тяжелой. Мороз схватил колею, и водитель бодро довез его до города и подкатил к зданию областного управления НКВД.

— Товарищ капитан, — водитель с мольбой посмотрел на Николая перед прощанием.

— Сказал же, рапорта не будет. Так что не ссы, — отрезал Данилов и хлопнул дверцей.

Дежурный, проверив документы и козырнув капитану, протянул ему два листка: