Неизвестная война

Было бы странно, если бы Миллер этим не воспользовался. Где он и силы брал? Кажется, что с эвакуацией союзников белые должны были впасть в отчаяние и начинать срочно сдаваться, но получилось наоборот. Миллер словно обрёл второе дыхание и повёл наступление по нескольким направлениям. На Кольском полуострове нас отбросили километров на сорок. Им удалось захватить Онегу и почти весь Онежский район, но самое скверное – станцию Плесецкую, которую они не могли взять с осени восемнадцатого, даже вместе с союзниками. Наверное, и сейчас бы не взяли, если бы не обстреляли наших бойцов снарядами, начинёнными химическим газом. Те, кто сумел спастись, говорили, что ощущали запах прелого сена. Стало быть, применяли фосген. А ведь про фосген я не знал.

Похоже, белые смогут «оседлать» железную дорогу и начать наступление на Вологду.

Эти новости я узнавал от Спешилова, который возвращался на ночлег поздней ночью, устало рассказывал о событиях дня, а то и без всякого разговора немедленно «отрубался». Как-то раз мой друг-комиссар пришёл чуть пораньше и, с удовольствием попивая кипяток, приправленный какой-то пахучей травой, спросил:

– Вот ты скажи, почему Терентьев такой спокойный? У нас скоро фронт прорвётся, белые наступают, а ему хоть бы хны. Говорит – ты, товарищ комиссар, своим делом занимайся, просвещай бойцов и командиров, а на фронте у нас всё нормально. Вот если заметишь, что я белым разведданные передаю, или собираюсь всей бригадой к Миллеру перейти, тогда вмешивайся. Можешь сам меня пристрелить, можешь под трибунал подвести. Шутки ему. Так ведь дошутится!

Командиру бригады повезло с комиссаром. В отличие от других, Спешилов в оперативные дела не совался и не изображал из себя великого полководца, чем грешили иные политработники, вмешиваясь в приказания командиров и сводя на нет достигнутые успехи.

– Так прав твой Терентьев, – пытался утешить я комиссара. – Сам посуди – белые фронт растянули, а откуда людей брать станут? Всех мальчишек и стариков под ружьё поставят? Так ещё летом поставили, сам видел. Перебежчики да военнопленные – народ ненадёжный, сам знаешь.

– И что, ждать, пока у них фронт растянется? – огрызнулся Виктор.

– Можно и так, – хмыкнул я. – Фронт растягивается, солдат кормить надо, а где провизию брать? Союзнички, вместе с консервами и галетами, – тю-тю. Продовольствие, что не вывезли, англичане в Северной Двине утопили. У крестьян белые уже последнее выскребли, жди теперь восстаний.

– Да всё я понимаю, – вздохнул комиссар. – Понимаю, что людей сбережём, но сил уже нет. Вон, в Сибири народ воюет, так уж воюет. Или на юге. А мы, как куры, топчемся на одном месте.

– Ты случайно рапорт о переводе не написал? – поинтересовался я.

По тому, как у бригадного комиссара дёрнулась щека, я понял, что угадал. И что ему отказали.

– Ничего, здесь ты нужнее, – утешил я друга.

– Слушай, Володя, а тебе в самом деле не обидно? – вдруг спросил меня комиссар бригады, украдкой поглядываю на свою грудь, где со вчерашнего дня пламенел орден Красного знамени.

Вчера в бригаде был настоящий праздник. Из Вологды прибыл член РВС Шестой армии товарищ Кузьмин, вручивший 157-му полку Почётное революционное Красное знамя ВЦИК за летние бои на Северной Двине. 158-й полк, бывший на построении, молча завидовал и обещал, что в ближайшее время тоже заслужит собственное Почётное знамя.

Кроме знамени, Кузьмин вручил два ордена Красного знамени, сделав кавалерами первой и пока единственной награды республики Виктора Спешилова и Серафима Корсакова.

Что тут скажешь? Немного обидно, что не дали. Если честно – пока стоял в общем строю, надеялся, что вот-вот назовут и мою фамилию, но не дождался.

Обмывать боевые награды здесь ещё не было принято, но и Виктор, и Серафим уже не по одному разу подходили ко мне, говорили – мол, им теперь неудобно орден носить, и они готовы пойти в РВС армии, подтвердить, что Аксёнов заслуживает награду не меньше, чем они. Я отвечал, что ордена им дали не за побег с Мудьюга, а за другие дела, более важные для революции. Виктор за белогвардейцев, что перешли на нашу сторону, уже заслужил награду, а Серафим в подполье себя проявил наилучшим образом. Если бы не пальнул из пушки, то потеряли бы мы ценного товарища. Вот если бы из всех беглецов Красное знамя дали двенадцати, а тринадцатому, то есть мне, кавалерство не присвоили, тогда да, было бы обидно.

– Так, Володя, ты всё-таки скажи, а? – настаивал Виктор.

– «Нет, ребята, я не гордый. Не заглядывая вдаль, так скажу: зачем мне орден? Я согласен на медаль», – ответил я строкой из бессмертной поэмы и пояснил: – У нас на фронте так говорили, если вместо Георгия медалью награждали.

– Так нет в нашей республике медалей, – пожал плечами Виктор, не оценив юмора.

– Будут когда-нибудь, – отмахнулся я. Вспомнив о награде, лежащей где-то в Москве, в письменном столе Кедрова, похвастал: – Зато у меня именные часы есть, от товарища Дзержинского. Война закончится – стану на пузе носить, чтобы все видели.