Неизвестная война

Но этот вагон был и в самом деле арестантский. В зарешёченной части, где полагалось перевозить коров и коней, находились люди – человек десять. Сказать что-то определённое об их социальной принадлежности было сложно – кое-кто одет в штатское пальто, а кто-то в шинель или в крестьянский полушубок; у одного одежда торчала рваными клочьями, а у другого выглядела «с иголочки».

Охрана – трое небритых мужиков средних лет, в старых шинелях, при берданках, приняла моё появление без особой радости, даже пыталась протестовать – мол, не положено. А то мы сами не знаем, что посторонним в вагонах для арестантов быть не должно. Только для нашего брата-чекиста всё и везде «положено», хоть среди своих, хоть чужих. Да и вопрос о моём присутствии Кругликов согласовывал со старшим конвоя, а тот, само собой, начальнику Особого отдела возразить не осмелился.

Да, а почему, интересно, у вологодского конвоя, как на Мудьюге, охрана вооружена устаревшим оружием? Впрочем, мосинская винтовка на фронте нужнее, а здесь и однозарядная сойдёт.

Подозреваю, что у мужиков имелись собственные планы на поездку. Вон, морды у всех троих мрачные, неопохмелённые, а теперь шиш, при чекисте и «подлечиться» нельзя. Наверняка у них где-нибудь спрятана заветная бутылка самогонки, припасена нехитрая закусь.

Облом. Пусть ваша «нычка» стоит до лучших времен, при мне нельзя. И сам не ам, и другим не дам. Если ты боец Красной армии, обязан стойко переносить тяготы и лишения воинской службы, включая похмелье. Про «тяготы и лишения» в тексте присяги от тысяча девятьсот восемнадцатого года ничего нет, зато боец РККА даёт обязательство «строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью Рабочего и Крестьянского Правительства». А оно, правительство, напиваться до поросячьего визга перед ответственной командировкой точно не разрешало. Стало быть, если вчера нажрался, сегодня терпи и пробавляйся водичкой из полувёдерного чайника.

У конвоиров была и вторая причина для недовольства соседом. Ещё не отправились, а я собирался устроиться на верхних нарах – подремать в дороге, да и светлее там, если соберусь почитать газеты, выданные мне Кругликовым, – когда в вагон принесли пайки.

Посыльный, не забираясь в вагон, прямо с платформы передал одному из конвоиров корзину, из которой торчали сушёные рыбьи хвосты вперемежку с кусками чёрствого хлеба.

– Тут и для вас, и для арестантов. Воблы всем по две штуки, хлеб – вам по фунту, у них половина. Паёк забирай, корзину верни.

Я вдруг заметил, как охранник, украдкой косясь на меня, как бы ненароком сдвинул половину арестантского хлеба и воблы в сторону и прикрыл старой газетой.

– Эй, орёлик, – негромко сказал я. – Вытащи провизию и отдай людям.

У тюремщика не то жадность взыграла, не то вчерашний хмель ещё не выветрился, но он явно решил понаглеть. Дядька отмахнулся:

– Ты сиди и помалкивай в тряпочку. Скажи спасибо, что не выставили.

– Что?! – мгновенно вскипел я. – Ты что, боец, белены объелся? Ты с кем разговариваешь, мурло колхозное? Страх потерял, забыл, как штаны через голову снимают?

Кажется, до конвоира начало доходить, с кем он имеет дело, хотя слово «колхоз» ещё не было известно. И чего оно выскочило?..

– Да я чего? – начал оправдываться он, доставая припрятанный хлеб и «карие глазки» и протягивая их мне. – Я думаю, лишка этого контрикам. Довольно они нашей кровушки попили, нехай попостятся перед смертью. Ты это себе возьми, товарищ командир.

Как я сдержался, чтобы не съездить этой твари по морде, сам удивляюсь. А ведь хотелось. Но удержался, хотя ладонь сжималась в кулак, а ласково спросил:

– Военный, у тебя со слухом-то как, всё нормально? Уши не надо почистить? Сейчас остановка будет, я тебя из вагона выведу и прочищу. Пуля в одно ухо влетит, в другое вылетит.

Для наглядности я похлопал рукой по кобуре, что с некоторых пор висела на ремне.

Пока тюремщик торопливо раздавал арестантам «утаённые» продукты, я спросил:

– Фамилия как твоя?

Конвоир замешкался, и я слегка повысил голос:

– Ещё раз спросить, или к старшему конвоя пойдём?

– Красноармеец Филимонов, – торопливо доложился конвоир, пытаясь встать по стойке «смирно».

– Ты, Филимонов, красноармеец хренов, боец Рабоче-Крестьянской армии, хотя бы раз в атаку ходил? Контрика видел, чтобы не за решёткой, а лоб в лоб? Чтобы он в тебя из пулёмета строчил или из винтовки выцеливал?

– Не ходил, – слегка стушевался боец, но потом добавил с толикой гордости: – Я, между прочем, в Красную армию добровольцем пошёл, а куда руководство определило, туда и встал. Сказали б в атаку идти, пошёл бы, не сумлевайтесь. Но коли в конвоиры поставили, службу буду здеся нести, как велено.

Ясно. Скорее всего, пошёл ты в Красную армию ради пайка и жалованья, да прочих благ[7].