Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Янтарь — ископаемая смола; в Древнем Риме янтарный кубок можно было обменять на молодого здорового раба. Еще в Средние века янтарь считался могущественным талисманом и целебным средством. Янтарное ожерелье было принято надевать в России, Польше, Украине на мамок и нянек, чтобы младенец рос здоровым[510]. В конце жизни Цветаева носила восточный мусульманский янтарь, купленный на парижском толчке, и ей казалось, что на ней он начинал играть и сиятьизнутри (VII, 687). Об этом читаем в письме Цветаевой к В. А. Меркурьевой, ровно за год до смерти. Эти бусы, похожие на рябину, сохранились, были представлены на выставке «Поэт и время»[511]. Марина Ивановна считала, что янтарь может засверкать от любви к нему, от сердечного жара (VII, 672). В стихотворении «По набережным, где седые деревья…», где представляла свой уход через гибель Офелии, Цветаева написала так: «Она ожерелья / Сняла, — не наряженной же умирать!» (II, 229). Многие из своих украшений Марина Ивановна раздарила перед смертью. То в одном, то в другом мемуарном свидетельстве упоминается о ее подарках: Ахматовой — брошку и магометанские чётки, Татьяне Кваниной — кораллы, 13 крупных бусин в виде бочонков[512], Л. М Эренбург — браслет, Е. Е. Тагер — цепочку-ожерелье с десятью подвесками в форме бурбонских лилий[513], Коралловые бусы, подаренные З. Кульмановой, представлены ныне в мемориальной квартире Цветаевой[514]. В одном из последних стихотворений февраля 1941 года о близости смерти Цветаева написала, использовав в качестве символа жизни любимый янтарь: «Пора снимать янтарь, / Пора менять словарь, / Пора гасить фонарь / Наддверный…» (II, 368). Из воспоминаний Л. М. Эренбург известно, что в день самоубийства Марины Цветаевой, 31 августа 1941 года, подаренный ею серебряный браслет разломился надвое прямо на руке[515].

Я голею…

В юношеском стихотворении, созданном в день Вознесения 1915 года, Цветаева так писала о своем союзе со стихией Воздуха:

Что видят они? — Пальто
На юношеской фигуре.
Никто не узнал, никто,
Что полы его, как буря.
…………………………
Как птицы полночный крик,
Пронзителен бег летучий.
Я чувствую: в этот миг
Мой лоб рассекает — тучи!

(I, 236–237)

В Мёдоне в 1928 году с Муром на прогулке Цветаева сфотографирована в длинном свободном, довольно широком для нее двубортном пальто ниже колен, с карманами и широким воротником, этот воротник можно было перебрасывать через плечо, как шарф. На фотографии шарф-воротник обхвачен в талии поясом. Именно это пальто упомянуто в письме Пастернаку в 1928 году: «С 1925 г. ни одной строки стихов. Борис, я иссякаю: не как поэт, а как человек, любви — источник. <…> А — с чего мне сейчас писать? Я никого не люблю, мне ни от кого не больно, я никого не жду, я влезаю в новое пальто и стою перед зеркалом с серьезной мыслью о том, что опять широко»[516]. Слишком широкое пальто — земная достоверность: Цветаева была худа! — и знак земного, бытового существования. Новое пальто не делало ее привлекательнее, и писала она, размышляя о несоответствии внутренней красоты и формы, человеку, которого любила, может быть, больше всех на свете.