Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– С гатчинцами было покончено, Император, едва вступив на престол, освободил их от гатчинского капрала Аракчеева.

* * *

Бал в Аничковом, очень маленький; были Пушкины, Nathalie была очень хороша, после своих родов она пополнела, ее плечи и талия великолепны, и она бела, как лебедь, она затмила Л.Б. и А. К.; я была очень рада, так как это доставляет удовольствие Сверчку. Императрица мне сказала:

– Она прекрасно себя держит: просто и спокойно.

Я повторила эти слова Пушкину и пригласила его танцевать со мной мазурку, чтоб болтать; он танцует хуже, чем когда-либо. Во время мазурки Государь пришел разговаривать с нами и спросил у него, правда ли, что он написал стихи на Булгарина. Пушкин ответил:

– Да, Государь, и если вам угодно будет разрешить мне их прочесть, Ваше Величество убедитесь, что они предназначались не для печати, они появились без моего разрешения, впрочем, это не впервой.

Государь заставил его два раза прочесть стихи и сказал ему:

– Эпиграмма меткая.

Затем он спросил меня, читаю ли я произведения Булгарина, я отвечала:

– Нет, Государь, я как Чацкий: глупостей не чтец, а пуще образцовых.

– И я так же, я не могу терять времени, – ответил Государь, – стихи Пушкина остроумны, ему их не простят. – И он прибавил: – Не нападай на них слишком, они этого не стоят, пришли мне что-нибудь новенькое, Александра Осиповна прочтет мне твои стихи, не забудь этого.

После этого разговора множество лиц любезничало с Пушкиным и Nathalie. Его хотели поссорить с Его Величеством, рассказав Государю, что Сверчок дал напечатать эпиграмму на Булгарина.

* * *

Я дала обед, который был очень удачен: Пушкины, Фикельмоны, Лиза[290], де Барант, Софи Карамзина, Вяземский, Михаил Виельгорский, вечером приехало еще несколько человек. Никогда я не видала Пушкина таким блестящим, даже Фикельмон, который его хорошо знает, был ослеплен, они говорили обо всем, наэлектризовали нас, все мы были остроумны. Де Барант благодарил меня за приглашение и сказал, что это самый очаровательный вечер, какой он провел в Петербурге. Он очень наблюдателен, так как сказал мне:

– Не остроумные слова я слышал, а мысли тонкие и глубокие.

Вяземский сказал ему:

– Это то, что англичане называют humour.

Жуковский, которого задержали во дворце, приехал только вечером, довольно поздно. Барант поражен свободой, с какой в Петербурге говорят обо всем, он, вероятно, воображал, что мы немы как рыбы; он сказал Николаю:

– Вы очень независимы в Петербурге, независимее, чем в Париже.

Николай ответил ему:

– Может быть, но мы преданы монархическому принципу и с 1825 года в заговорах не участвовали. В XVIII веке были дворцовые революции, а заговор 25-го года был пронунциаметно, первый и последний, но так как страна никогда не принимала никакого участия, то принцип остался в России неприкосновенным.

С тех пор как Наследник вырос, Жуковский стал гораздо менее свободен по вечерам, он не мог у нас обедать, и я очень об этом сожалею, так как он охотно беседует с Барантом, который был очень удивлен, узнав, что воспитанием Наследника руководит поэт; в Париже об этом ничего не знали. Когда Барант мне это сказал, я отвечала:

– Это странно, так как г. Ла-Фероне знал Жуковского и они беседовали вместе, даже Ла-Фероне признал его русским Фенелоном.

Тогда де Барант спросил:

– Говорили ли они о воспитании? (Он очень занимался воспитанием своих сыновей.)

Я отвечала:

– Может быть, я знаю, что они говорили при мне у г-жи Карамзиной о сочинении Шатобриана «Дух христианства», о религиозной поэзии по поводу Расина и Жана-Батиста Руссо, а Жуковский говорил тогда о Мильтоне, но за разговором я не следила, в записки свои его не внесла, впрочем, я тогда была очень молода.

Когда Барант сюда приехал, только очень немногие прочли историю герцогов Бургондских и, чтоб говорить с ним о его книге, отправились ее требовать у Белизара, который рассказал об этом Пушкину. Государь сказал Жуковскому, что Наследнику следовало бы прочесть это сочинение, и при этом случае поручил ему выбор всех книг на иностранных языках, вместо того чтобы предоставлять его профессорам, сказав ему, что они для этого не компетентны, что его дело решать эти вопросы. Всегда крайне деликатный, Жуковский возвестил им решение Его Величества с разными предосторожностями, боясь их оскорбить, но они прекрасно поняли, что их роль лишь педагогическая.