Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Затем он говорил о Риме сперва идолопоклонническом, потом христианском, говорил также об Иерусалиме, причем я заметила, что он был взволнован. Глаза его приняли выражение, которого я не видала ни у кого, кроме него, и то редко. Когда он испытывает внутренний восторг, у него появляется особенное серьезное выражение: он мыслит. Я думаю, что Пушкин готовит для нас еще много неожиданного. Несмотря на веселое обращение, иногда почти легкомысленное, несмотря на иронические речи, он умеет глубоко чувствовать. Я думаю, что он серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему:

– Вот единственная книга в мире; в ней все есть.

Я сказала Пушкину:

– Уверяют, что вы неверующий.

Он расхохотался и сказал, пожимая плечами:

– Значит, они меня считают совершенным кретином.

Я прибавила:

– Государь сказал Блудову в 1826 году, что вы самый замечательный человек в России. Блудов рассказывал это у Карамзиных, и я думаю, что Государь прав.

Пушкин отвечал:

– Государь заблуждается на мой счет: я делаю, что могу, но, увы, не всякий тот гений, кто этого желает.

Затем он сказал:

– Я желал бы видеть Константинополь, Рим и Иерусалим. Какую можно бы написать поэму об этих трех городах, но надо их увидеть, чтобы о них говорить. Увидеть Босфор, Святую Софию, посидеть в оливковом саду, увидеть Мертвое море, Иордан! Какой чудесный сон! – Ему стало грустно, и он вздохнул. – Увидеть Рим, the city of the soul, the Niobe of nations (град духа, Ниобу народов [англ.]), Ватикан, собор Святого Петра, Колизей, увидеть этот мир в развалинах «as fragile as our clay» («хрупкий, как наша плоть» [фр.]). Увы! я никогда этого не увижу!

Я сказала ему:

– Поступайте опять в дипломатический корпус и просите назначения в Италию!

Он покачал головой и сказал мне:

– Меня пошлют в Стокгольм, или в Дрезден, или в Берлин, или в Гаагу; я уж предпочитаю Петербург.

Потом он стал смеяться, шутил, заявил, что он влюблен в «маркиза Пугачева»[154], как называла Императрица Екатерина этого знаменитого разбойника, и что ему надо окончить его историю и написать историю Петра Великого и роман о Петербурге, русском Pelham’e.

Я спросила Пушкина, почему он хотел, чтобы я рассказала разговор о Гёте Хомякову. Он ответил:

– Потому что Хомяков интересуется турецкими раджами и дунайскими и адриатическими славянами; но я нахожу, что он еще слишком увлекается Византией, хотя, впрочем, одна часть этих славянских земель – греческая. В войнах с Турцией – для нас два вопроса: вопрос торговый, то есть о Черном море и проливах, так как нам нужен выход в море, и потом вопрос о протекторате над православными христианами и святыми местами. У Франции есть учреждения в Сирии; и если бы не религиозная рознь, мы могли бы на этот счет войти с нею в соглашение. Вы, конечно, знаете, что во Флоренции был Вселенский собор, на котором было провозглашено примирение церквей. На нем присутствовал византийский император; наш киевский митрополит тоже подписался и даже умер кардиналом. Почем знать? Если бы Собор достиг своей цели, может быть, Константинополь не принадлежал бы туркам! К несчастью, мы тогда еще были настоящими варварами; Средние века у нас тянулись до избрания Романовых и даже до Петра Великого. После падения Византии султаны поддерживали у нас татарских ханов, а за спиною у нас была Персия и все восточные народцы по низовьям Волги. Византийские императоры не помогли нам во время нашествия монголов. Я прочитал интересную вещь про папу Пия V. Он посоветовал султану Селиму принять христианство, а когда тот отказался, то папа благословил знамена Дон-Жуана Австрийского перед Лепантской битвой. Польша вступила против нас в союз с Турцией. Кончилось тем, что они поссорились с безумным Карлом XII, а Орлик даже принял мусульманство. Достойный освободитель Украйны!

Пушкин много рассказывал мне про Карла XII, про Мазепу, Войнаровского, Наливайку, Богдана Хмельницкого, про Думы.

На мое замечание, что «Войнаровский» Рылеева мне не нравится, Пушкин ответил:

– В нем встречаются великолепные строфы, но поэтический вымысел слишком бросается в глаза; впрочем, поэма была написана с политическою целью. По-моему, историческая правда есть настоящая поэзия, заключающаяся в самой жизни (sic); впрочем, я сказал это самому Рылееву; мы с ним были в переписке. Он обладал громадным талантом, но подчинил вдохновение и воображение своей тенденции; от этого происходит та сухость поэмы, которую он сам так чувствовал. К несчастью, он умер, не высказав всего, что мог сказать России. Чисто политическая поэма никогда долго не проживет.

Я спросил Пушкина, что он думает о байроновском «Мазепе».