Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Хомяков. В Библии есть вещи неприличные и бесполезные для детей; хорошая священная история гораздо лучше.

Пушкин. Какое заблуждение! Для чистых все чисто; невинное воображение ребенка никогда не загрязнится, потому что оно чисто. «Тысяча и одна ночь» никогда не развратила ни одного ребенка, а в ней много неприличного. Священные истории нелепы, от них отнята вся поэзия текста, это какая-то искусственная наивность. Поэзия Библии особенно доступна для чистого воображения; передавать этот удивительный текст пошлым современным языком – это кощунство даже относительно эстетики, вкуса и здравого смысла. Мои дети будут читать вместе со мною Библию в подлиннике.

Хомяков. По-славянски?

Пушкин. По-славянски; я сам их обучу ему. Сказки моей бабушки и Арины были скорее славянские, чем русские; наш народ понимает лучше славянский, чем русский, литературный язык. Ты не будешь оспаривать это, великий славянин?

Хомяков. Я тебе уж как-то напоминал о славянской поэзии.

Пушкин. Я знаю ее не хуже тебя и изучал ее так же, как и ты, а может быть, и больше. Только ты ошибаешься, утверждая, что поэзия и искусство должны ограничиться первыми шагами на том основании, что они народны. Я не могу перестать быть русским, не чувствовать как русский, но я должен заставить понимать себя всюду, потому что есть вещи общие для всех людей. Библия – еврейская книга, а между тем она всемирна; Книга Иова содержит всю жизнь человеческую; та книга неизвестного автора, которою зачитывался Байрон, переживет века, а местные песни никогда не могут быть вечны. Недостаточно иметь только местные чувства, есть мысли и чувства всеобщие и всемирные. И если мы ограничимся только своим, русским колоколом, мы ничего не сделаем для человеческой мысли и создадим только «приходскую» литературу.

Затем Пушкин повернулся ко мне, взял у меня бумагу, прочел ее, переменил одну или две фразы и сказал мне:

– Вы прирожденная стенографистка. Но довольно говорить о литературе, пойдемте ухаживать за «неистощимым», мне хочется подразнить m-lle Sophie: ее Пельгам не пришел сегодня вечером[245].

В столовой он сел рядом с Sophie и дразнил ее отсутствием Пельгама. Она сказала ему:

– Вы невыносимы…

Он продолжал:

– M-lle Sophie, правда, что вы сказали как-то: толцыте и отверзется, как говорится в песне?

Раздался безумный взрыв смеха; Софи проговорила:

– Я вам дам очень жидкого чаю и без сахару.

– Как это скверно; видно, что вы не читаете Евангелия; там сказано: «Пусть закат солнца не застанет тебя во гневе».

– Солнце уже давно зашло.

– И вы пользуетесь этим! Помиримтесь! У меня есть новый роман вашего милого Бульвера, вашего главного любимца после Вальтер Скотта. Я хотел его дать вам, да вы сердитесь.

Софи налила ему очень крепкого чаю, подала сахарницу и сказала ему:

– Берите все, я вас прощаю.

Неисправимый Сверчок ответил ей:

– В прощении есть сладость. Роман будет у вас завтра с восходом солнца, потому что оно во всяком случае должно взойти, хотя в Петербурге его видно и не очень часто.

Я встретила у Пушкиных приехавшего из Москвы Хомякова. Пушкин, как всегда задорный, грозил ему, что скажет мне какие-то ужасные, посвященные мне стихи. Я отвечала Пушкину, что, напротив, видела очень лестные мне стихи Хомякова. «Это другие; теперь он называет вас Иностранкой». И самым плачевным тоном Пушкин продекламировал восемь строк. Чтобы защититься от его нападений. Хомяков согласился дать мне эти стихи, но спросил, не оскорблена ли я ими. Несносный Сверчок напевал: «Зелен виноград… о, мой друг! В тебе говорит досада». Я уверила Хомякова в том, что нисколько не оскорблена его стихами.

– Имя у меня не русское, но сердце у меня русское.

Хомяков воскликнул:

– Скажите, малорусское.

Я ответила:

– Не отрекаюсь от этого. Надеюсь, что любовь к Малороссии не преступление в оскорблении России: Киев такая же Россия, как и Москва.

В заключение Пушкин сказал Хомякову:

– Разве ты не знаешь, что за Девой-Розой[246] всегда останется последнее слово. Ты забываешь, что она «придворных витязей гроза». Лучшее из всего, что тебе остается сделать, – это смиренно преподнести ей оба стихотворения.

Хомяков любезно исполнил это; я поблагодарила его, а чтобы наказать Искру за его поддразниванья, я заставила его прочесть нам то, что он написал в это утро.

* * *

На днях я попросила Пушкина дать мне стихотворения Андрея Шенье. Он принес мне том их, отметив те стихотворения, которые он находил наиболее оригинальными и наиболее удачными подражаниями греческим. Раньше из всего Шенье я знала только стихи: «A la Jeune Captive» («Молодая пленница» [фр.]) (m-lle de Coigny)[247]. Потом Пушкин меня спросил, почему я спрашивала его прошлый раз о том, находит ли он какое-нибудь сходство между Дюма и В. Скоттом, и сказал:

– Дюма драматический писатель, но он вовсе не поэт; он ведь не романист[248]. Я нахожу, что он прекрасно сделал, воспользовавшись прозой, а не стихами для своих так называемых исторических драм, полных подробностей, добытых из апокрифических мемуаров и легенд, особенно о Валуа.

Я ответила: